Эрих Мария Ремарк "Три товарища"

 Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о
мутных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах,
пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в
темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей,
сквозь запахи разложения, -- все это я слышал от Ленца, но теперь я почти не
сомневался, что и вправду был там, -- так причудливо сменились воспоминания
с томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную
путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо
красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня
цветение... Что стоил я сам по себе рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, все
объясню, потом, когда стану лучше, когда все будет прочнее... потом...
только не теперь... "Манаос... -- говорил я, -- Буэнос-Айрес..." -- И каждое
слово звучало как мольба, как заклинание.

***
  Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как
месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо
шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество,
таинственней ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и
превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
  Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого
фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми,
почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
  -- Слышишь, Пат? Дождь...
  -- Да...
  Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой
подушке. Одно плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На
руку падала узкая полоска света. -- Посмотри... -- сказала она, поднося
ладони к лучу.
  -- Это от фонаря на улице, -- сказал я.
  Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и
груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались,
становились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее
головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и
медленно поползло по потолку.
  -- Это реклама на улице.
  -- Видишь, как прекрасна твоя комната.
  -- Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как
прежде... потому что ты была здесь,
  Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
  -- Но... -- сказала она, -- я ведь еще часто буду приходить сюда...
Часто...
  Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и
очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
  -- Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
  Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
  -- Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без
любви!
  Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко,
взволнованное, открытое, полное страстной силы.
  -- Держи меня крепко, -- прошептала она. -- Мне нужно, чтобы кто-то
держал меня крепко, иначе я упаду, Я боюсь.
  -- Не похоже, что ты боишься.
  -- Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
  -- Уж я-то буду держать тебя крепко, -- сказал я, все еще не очнувшись
от этого странного сна наяву, светлого и зыбкого, -- Я буду держать тебя
по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
  Она коснулась ладонями моего лица:
  -- Правда?
  Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в
глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, -- меня захлестнула
большая теплая волна, светлая и нежная... Все погасло...

***
  Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на
нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту
сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще
не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с
мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы
полюбить женщина. Я думал, видимо, все сведется только к одной этой ночи, а
потом мы проснемся, и все кончится.
  Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла
и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и
прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, побрился
и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного одеколона и освежил
волосы и шею. Было очень странно -- стоять в этой безмолвной серой комнате
наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев за окном.
Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня
перехватило дыхание.
  -- Иди сюда, -- сказала она.
  Я подошел к ней и сел на кровать.
  -- Все еще правда? -- спросил я.
  -- Почему ты спрашиваешь?
  -- Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.

***************

  Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить
ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы
слишком мало впали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг
понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких
случаях?
  -- Хотите незаметно исчезнуть? -- спросил я. Она кивнула.

***
  Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зеленый туман медленно
опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто.
Мы шли так довольно долго.
  -- Устали? -- спросил я.
  Она покачала головой и улыбнулась.
  Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:
  -- Не зайти ли нам куда-нибудь?
  -- Нет... Потом.
  Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди
каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли
пустую скамейку и сели.
  Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие
оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света.
Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы,
кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман
преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница
напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко
освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась
в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном
мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов...
  Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным -- и мы тоже. Я
посмотрел на Патрицию, -- свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.
  -- Сядь поближе, -- сказал я, -- а то туман унесет тебя...
  Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы
мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня... Но мне казалось, будто она
вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где
серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением
листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный
неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и
пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный
таинственный призыв земли и жизни.
  Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко
мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно
расцвело в этой сверкающей тишине, -- никогда не забуду, как ее губы
потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали
меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза
медленно закрылись, словно сдавшись...
  А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные
могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время
умерло...

******************

 Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую
изогнутую линию затылка, прямые плечи, худенькие руки. Стоя на коленях, она
казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но в ней было что-то от молодого
гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне, это уже не
был ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее ожидание и
тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в этом грязном мире такое
уже не встретить.
  Я положил руку ей на плечо. Было так хорошо чувствовать ее рядом.

****************

  -- Сколько же ты пролежала? Подумав, она ответила:
  -- Около года. -- Так долго! -- Я внимательно посмотрел на нее.
  -- Все это давным-давно прошло. Но тогда это мне казалось целой
вечностью. В баре ты мне как-то рассказывал о своем друге Валентине. После
войны он все время думал: какое это счастье -- жить. И в сравнении с этим
счастьем все казалось ему незначительным.
  -- Ты все правильно запомнила, -- сказал я.
  -- Потому что я это очень хорошо понимаю. С тех пор я тоже легко
радуюсь всему. По-моему, я очень поверхностный человек.
  -- Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
  -- А вот я определенно поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших
вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принес сирень -- и я
уже счастлива.
  -- Это не поверхностность; это высшая философия.
  -- Может быть, но не для меня. Я просто поверхностна и легкомысленна.
  -- Я тоже.
  -- Не так, как я. Раньше ты говорил что-то про авантюризм. Я настоящая
авантюристка.
  -- Я так и думал, -- сказал я.
  -- Да. Мне бы давно надо переменить квартиру, иметь профессию,
зарабатывать деньги. Но я всегда откладывала это. Хотелось пожить какое-то
время так, как нравится. Разумно это, нет ли -- все равно. Так я и
поступила.
  Мне стало смешно:
  -- Почему у тебя сейчас такое упрямое выражение лица?
  -- А как же? Все говорили мне, что все это бесконечно легкомысленно,
что надо экономить жалкие гроши, оставшиеся у меня, подыскать себе место и
работать. А мне хотелось жить легко и радостно, ничем не связывать себя и
делать, что захочу. Такое желание пришло после смерти матери и моей долгой
болезни.
  -- Есть у тебя братья или сестры?
  Она отрицательно покачала головой.
  -- Я так и думал.
  -- И ты тоже считаешь, что я вела себя легкомысленно?
  -- Нет, мужественно.
  -- При чем тут мужество? Не очень-то я мужественна. Знаешь, как мне
иногда бывало страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и
все-таки не уходит с него.
  -- Значит, ты была мужественна, -- сказал я. -- Мужество не бывает без
страха. Кроме того, ты вела себя разумно. Ты могла бы без толку растратить
свои деньги. А так ты хоть что-то получила взамен. А чем ты занималась?
  -- Да, собственно, ничем. Просто так -- жила для себя,
  -- За это хвалю! Нет ничего прекраснее.

*****************

 -- Вот что я вам скажу, -- произнесла она. -- Я живу хорошо, и у меня
немало вещей, которые мне вовсе не нужны. Но поверьте, если бы кто-нибудь
пришел ко мне и предложил жить вместе, по-настоящему, честно, я бросила бы
все это барахло и поселилась бы с ним хоть в чердачной каморке. -- Ее лицо
снова обрело прежнее выражение. -- Ну, бог с ним, со всем -- в каждом
человеке скрыто немного сентиментальности. -- Она подмигнула мне сквозь дым
своей сигаретки. -- Даже в вас, вероятно.
  -- Откуда?..
  -- Да, да... -- сказала Эрна. -- И прорывается она совсем неожиданно...
  -- У меня не прорвется, -- ответил я.

*******************

  Я остался. Кроме Фреда, в баре никого не было. Я разглядывал старые
освещенные карты на стенах, корабли с пожелтевшими парусами и думал о Пат. Я
охотно позвонил бы ей, но заставлял себя не делать этого. Мне не хотелось
думать о ней так много. Мне хотелось, чтобы она была для меня нежданным
подарком, счастьем, которое пришло и снова уйдет, -- только так. Я не хотел
допускать и мысли, что это может стать чем-то большим. Я слишком хорошо знал
-- всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит ее вечная мука. Не было
ничего прочного, ничего.

*******************

-- Он оглядел всех по очереди. -- Знаете ли вы, братья, что страшнее всего
на свете?
  -- Пустой стакан, -- ответил Ленц.
  Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:
  -- Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. --
Потом он снова обратился к вам: -- Самое страшное, братья, -- это время.
Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не
владеем.
  Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
  -- Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина Тикает, неудержимо
тикает, стремясь навстречу небытию Ты можешь остановить лавину, горный
обвал, но вот эту штуку не остановишь.
  -- И не собираюсь останавливать, -- заявил Ленц. -- Хочу мирно
состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
  -- Для человека это невыносимо, -- сказал Грау, не обращая внимания на
Готтфрида. -- Человек просто не может вынести этого. И вот почему он
придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.
  Готтфрид рассмеялся:
  -- Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира -- мышление! Она неизлечима.
  -- Будь она единственной, ты был бы бессмертен, -- ответил ему Грау, --
ты -- недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа,
именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.
  Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
  -- Братья, жизнь -- это болезнь, и смерть начинается с самого рождения.
В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания --
все это толчки, приближающие нас к концу.
  -- Каждый глоток тоже приближает нас к концу, -- заметил Ленц. -- Твое
здоровье, Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.

******************

Кестер и Ленц, не оглянувшись, сразу же
помчались дальше. Я посмотрел им вслед. На минуту мне это показалось
странным. Они уехали, -- мои товарищи уехали, а я остался...
  Я встряхнулся.
  -- Пойдем, -- сказал я Пат. Она смотрела на меня, словно о чем-то
догадываясь.
  -- Поезжай с ними, -- сказала она.
  -- Нет, -- ответил я.
  -- Ведь тебе хочется поехать с ними...
  -- Вот еще... -- сказал я, зная, что она права. -- Пойдем...
  Мы пошли вдоль кладбища, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.
  -- Робби, -- сказала Пат, -- мне лучше пойти домой.
  -- Почему?
  -- Не хочу, чтобы ты из-за меня от чего-нибудь отказывался.
  -- О чем ты говоришь? От чего я отказываюсь? -- От своих товарищей...
  -- Вовсе я от них не отказываюсь, -- ведь завтра утром я их снова
увижу.
  -- Ты знаешь, о чем я говорю, -- сказала она. -- Раньше ты проводил с
ними гораздо больше времени.
  -- Потому что не было тебя, -- ответил я и открыл дверь.
  Она покачала головой:
  -- Это совсем другое.
  -- Конечно, другое. И слава богу!
  Я поднял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.
  -- Тебе нужны товарищи, -- сказала она. Ее губы почти касались моего
лица.
  -- Ты мне тоже нужна.
  -- Но не так...
  -- Это мы еще посмотрим...
  Я открыл дверь, и она соскользнула на пол, не отпуская меня.
  -- А я очень неважный товарищ, Робби.
  -- Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна
возлюбленная.
  -- Я и не возлюбленная, -- пробормотала она.
  -- Так кто же ты?
  -- Не половинка и не целое. Так... фрагмент....
  -- А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно.
Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а "фрагменты" --
никогда.

*******************

 -- Хорошо, что ты не была в этом платье, когда я встретил тебя впервые,
-- сказал я. -- Ни за что не подступился бы к тебе.
  -- Так я тебе и поверила, Робби. -- Она улыбнулась. -- Оно тебе
нравится? -- Мне просто страшно! В нем ты совершенно новая женщина.
  -- Разве это страшно? На то и существуют платья.
  -- Может быть. Меня оно слегка пришибло. К такому платью тебе нужен
другой мужчина. Мужчина с большими деньгами.
  Она рассмеялась:
  -- Мужчины с большими деньгами в большинстве случаев отвратительны,
Робби.
  -- Но деньги ведь не отвратительны?
  -- Нет. Деньги нет.
  -- Так я и думал.
  -- А разве ты этого не находишь?
  -- Нет, почему же? Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют
чрезвычайно успокаивающе.
  -- Они дают независимость, мой милый, а это еще больше. Но, если
хочешь, я могу надеть другое платье.
  -- Ни за что. Оно роскошно. С сегодняшнего дня я ставлю портных выше
философов! Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех
мыслей, даже если они глубоки, как пропасти! Берегись, как бы я в тебя не
влюбился!
  Пат рассмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня,
пришлось закрепить брюки английскими булавками, чтобы они хоть кое-как
сидели на мне. К счастью, это удалось.

********************

Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам,
и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она
не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне,
просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я
ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно
утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел
маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные
прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти
за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино
влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с
другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только
тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Все
остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней
прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их
сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь...

*******************

То была мрачная тайна жизни, которая будит в нас
желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарождается в человеке, но
никогда не кончается в нем. И даже если есть все: и человек, и любовь, и
счастье, и жизнь, -- то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и
чем большим все это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел
на Пат. Она шла в своем серебряном платье, юная и красивая, пламенная, как
сама жизнь, я любил ее, и когда я говорил ей: "Приди", она приходила, ничто
не разделяло нас, мы могли быть так близки друг другу, как это вообще
возможно между людьми, -- и вместе с тем порою все загадочно затенялось и
становилось мучительным, я не мог вырвать ее из круга вещей, из круга бытия,
который был вне нас и внутри нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и
свою бренность, сомнительный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в
небытие, зыбкую иллюзию чувства... Обладание само по себе уже утрата.
Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую
цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски -- в
тишину, никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от
случайных вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей,
воспоминаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от
этих людей...

******************

  -- Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который
чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи "да" и напивайся.
  -- С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на
нее.
  -- Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с
каждой. Когда нет ссор, значит все скоро кончится.

********************

-- Тоже развлечение, -- сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из
моей руки.
  -- Прости меня, -- сказал я. -- Я не соображал, что делаю.
  Он принес вату и пластырь.
  -- Пойди выспись, -- сказал он. -- Так лучше будет.
  -- Ладно, -- ответил я. -- Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
  -- Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, -- заявил Альфонс.
  -- Верно, -- сказал я, -- но это надо уметь.
  -- Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего,
с годами это проходит.
  Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило утро.

*******************

 Они устранили винный перегар. Пат
сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень
растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое
зеркальце и водила пушком по вискам.
  -- Выпей немного чаю, -- сказал я, -- он совсем горячий.
  Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
  -- Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
  -- Я знаю что, -- ответила она.
  -- Да? А я не знаю.
  -- Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы
быть по-настоящему счастливым.
  -- Может быть, -- сказал я. -- Но нельзя же так -- с тех пор как мы
знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
  -- Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался все более разумным.
  -- Тоже довод, -- сказал я. -- У тебя замечательная манера помогать мне
выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои
соображения на этот счет.
  Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня
было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного
путешествия.

***
  Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер,
служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и
мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала
ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. --
Пат...
  Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
  -- Пат... -- Я проклинал все меблированные комнаты мира. -- Пат, пора
вставать. Я помогу тебе одеться.
  Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна.
Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней.
Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
  -- Пат... фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
  -- Я сегодня остаюсь у тебя.
  -- Здесь?
  -- Да.
  Я распрямился:
  -- Блестящая идея... но твои вещи... вечернее платье, туфли...
  -- Я и останусь до вечера.
  -- А как же дома?
  -- Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
  -- Ладно. Ты хочешь есть?
  -- Нет еще.
  -- На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик
повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
  Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные
туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
  -- Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? -- сказал я.
  Не оборачиваясь, она кивнула головой.
  -- Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не
будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит
посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
  -- Да, -- сказала она, -- и эта Маркович тоже.
  -- Маркович? Кто это?
  -- Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
  -- Ага, -- сказал я, внезапно обрадовавшись, -- ага, пусть и она.

*****************

Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали
стекла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
  -- Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
  -- Он архитектор.
  -- Архитектор, -- повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее
услышать, что он вообще ничто.
  -- Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
  -- Да, дорогой.
  -- Ничего особенного, правда?
  -- Совсем ничего, -- убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и
рассмеялась. -- Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это -- вот что!
  -- И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей
есть комнаты получше!..
  -- Она чудесна, твоя комната, -- перебила меня Пат, -- совершенно
великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
  -- А я, Пат... у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофер
такси, но...
  -- Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
  Она бросилась мне на шею:
  -- Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
  -- Только вместе с тобой, Пат. Правда... только с тобой!

*********************

В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
  -- Зачем ты это делаешь? -- спросил я.
  -- А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует -- столько лет еще
проживешь.
  -- Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку,
надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
  Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
  -- Вот это ты! -- сказала Пат и засмеялась. -- Я хочу жить, а ты хочешь
денег.
  -- Чтобы жить! -- возразил я. -- Настоящий идеалист стремится к
деньгам. Деньги -- это свобода. А свобода -- жизнь.
  -- Четырнадцать, -- считала Пат. -- Было время, когда ты говорил об
этом иначе.
  -- В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие
женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин
корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, -- любовь же,
напротив, материализм.
  -- Сегодня тебе везет, -- сказала Пат. -- Тридцать пять. -- Мужчина, --
продолжал я, -- становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не
будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах
мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то
собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести
окопной жизни, -- просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций.
Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты -- страсть к обладанию, к
общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят,
чтобы их соратники были женаты, -- так они менее опасны. И недаром
католические священники не имеют жен, -- иначе они не были бы такими
отважными миссионерами.

********************

  Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер уже была на ногах. Она срезала
на огороде петрушку. Услышав мой голос, она вздрогнула. Я смущенно извинился
за вчерашнюю грубость. Она разрыдалась:
  -- Бедная дама. Она так хороша и еще так молода.
  -- Пат доживет до ста лет, -- сказал я, досадуя на то, что хозяина
плачет, словно Пат умирает. Нет, она не может умереть. Прохладное утро,
ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, -- нет, Пат не
может умереть... Разве только если я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой
товарищ; был я -- верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы
живы, мы ее вытянем. Так было всегда. Пока жив Кестер, я не мог умереть. А
пока живы мы оба, Пат не умрет.
  -- Надо покоряться судьбе, -- сказала старая фройляйн, обратив ко мне
свое коричневое лицо, сморщенное, как печеное яблоко. В ее словах звучал
упрек. Вероятно, ей вспомнились мои проклятья.
  -- Покоряться? -- спросил я. -- Зачем же покоряться? Пользы от этого
нет. В жизни мы платим за все двойной и тройной ценой. Зачем же еще
покорность?
  -- Нет, нет... так лучше.
  "Покорность, -- подумал я. -- Что она изменяет? Бороться, бороться --
вот единственное, что оставалось в этой свалке, в которой в конечном счете
так или иначе будешь побежден. Бороться за то немногое, что тебе дорого. А
покориться можно и в семьдесят лет".

********************

 -- Ты не должен бояться... -- сказала она шепотом. Я не сразу понял,
что она имеет в виду и почему так важно, чтобы именно я не боялся. Я видел
только, что она взволнована. В ее глазах была мука и какая-то странная
настойчивость. Вдруг меня осенило. Я понял, о чем она думала. Ей казалось,
что я боюсь заразиться.
  -- Боже мой, Пат, -- сказал я, -- уж не поэтому ли ты никогда не
говорила мне ничего?
  Она не ответила, но я видел, что это так.
  -- Черт возьми, -- сказал я, -- кем же ты меня, собственно, считаешь?
  Я наклонился над ней.
  -- Полежи-ка минутку совсем спокойно... не шевелись... -- Я поцеловал
ее в губы. Они были сухи и горячи. Выпрямившись, я увидел, что она плачет.
Она плакала беззвучно. Лицо ее было неподвижно, из широко раскрытых глаз
непрерывно лились слезы.
  -- Ради бога, Пат...
  -- Я так счастлива, -- сказала она.
  Я стоял и смотрел на нее. Она сказала только три слова. Но никогда еще
я не слыхал, чтобы их так произносили. Я знал женщин, но встречи с ними
всегда были мимолетными, -- какие-то приключения, иногда яркие часы,
одинокий вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не
искал ничего другого; ведь я знал, что нельзя полагаться ни на что, только
на самого себя и в лучшем случае на товарища. И вдруг я увидел, что значу
что-то для другого человека и что он счастлив только оттого, что я рядом с
ним. Такие слова сами но себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в
них, начинаешь понимать, как все это бесконечно важно. Это может поднять
бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и все-таки
нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить для
любви. Но жить для другого человека может.

*******************

Она постояла около стола, опираясь на него и опустив голову. Потом
посмотрела на меня. Я молчал. Она медленно обошла вокруг стола и положила
мне руки па плечи.
  -- Дружище мой, -- сказал я.
  Она прислонилась ко мне. Я обнял ее;
  -- А теперь возьмемся за дело.
  Она кивнула и откинула волосы назад:
  -- Просто что-то нашло на меня... на минутку...
  -- Конечно.
  Постучали в дверь. Горничная вкатила чайный столик.
  -- Вот это хорошо, -- сказала Пат.
  -- Хочешь чаю? -- спросил я.
  -- Нет, кофе, хорошего, крепкого кофе. Я побыл с ней еще полчаса. Потом
ее охватила усталость. Ото было видно по глазам.
  -- Тебе надо немного поспать, -- предложил я. -- А ты?
  -- Я пойду домой и тоже вздремну. Через два часа зайду за тобой, пойдем
ужинать.
  -- Ты устал? -- спросила она с сомнением. -- Немного. В поезде было
жарко. Мне еще надо будет заглянуть в мастерскую.
  Больше она ни о чем не спрашивала. Она изнемогала от усталости. Я
уложил ее в постель и укрыл. Она мгновенно уснула. Я поставил около нее розы
и визитную карточку Кестера, чтобы ей было о чем думать, когда проснется.
Потом я ушел.

********************

 -- Робби, -- сказала она затем чуть более низким голосом. -- Почему ты
именно сейчас заговорил об этом?
  -- А вот заговорил, -- сказал я резче, чем хотел. Внезапно я
почувствовал, что теперь должно решиться многое более важное, чем комната.
-- Заговорил потому, что в последние недели понял, как чудесно быть все
время неразлучными. Я больше не могу выносить эти встречи на час! Я хочу от
тебя большего! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной, не желаю продолжать
умную любовную игру в прятки, она мне противна и не нужна, я просто хочу
тебя и только тебя, и никогда мне этого не будет достаточно, и ни одной
минуты я потерять не хочу.
  Я слышал ее дыхание. Она сидела на подоконнике, обняв колени руками, и
молчала. Красные огни рекламы напротив, за деревьями, медленно поднимались
вверх и бросали матовый отблеск на ее светлые туфли, освещали юбку и руки.
  -- Пожалуйста, можешь смеяться надо мной, -- сказал я.
  -- Смеяться? -- удивилась она.
  -- Ну да, потому что я все время говорю: я хочу. Ведь в конце концов и
ты должна хотеть.
  Она подняла глаза:
  -- Тебе известно, что ты изменился, Робби?
  -- Нет.
  -- Правда, изменился. Это видно из твоих же слов. Ты хочешь. Ты уже не
спрашиваешь. Ты просто хочешь.
  -- Ну, это еще не такая большая перемена. Как бы сильно я ни желал
чего-то, ты всегда можешь сказать "нет".
  Она вдруг наклонилась ко мне.
  -- Почему же я должна сказать "нет", Робби? -- приговорила она очень
теплым и нежным голосом. -- Ведь и я хочу того же...
  Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
  -- Это правда, Пат? -- Ну конечно, дорогой.
  -- Проклятие, -- сказал я, -- а я представлял себе все это гораздо
сложнее.
  Она покачала головой.
  -- Ведь все зависит только от тебя, Робби...
  -- Я и сам почти так думаю, -- удивленно сказал я. Она обняла мою
голову:
  -- Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не
делать все самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, все, собственно,
довольно легко, -- не надо только самим усложнять себе жизнь!
  На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал:
  -- Правильно, Пат. Правильно!
  И совсем это не было правильно.

Мы постояли еще немного у окна.

******************

  Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
  -- Как чудесно приходить домой и заставать тебя, Каждый раз это для
меня сюрприз. Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у
меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
  Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я
говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное
признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не
должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие,
счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
  Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я
не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она
была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
  -- Мы, правда, уходим, Робби? -- спросила она, не отводя лица.
  -- И даже все вместе, -- ответил я. -- Кестер и Ленц тоже. "Карл" уже
стоит у парадного.
  -- А Билли?
  -- Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки
ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
  -- Нет еще. Я ждала тебя.
  -- Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
  Она покачала головой:
  -- Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
  Она включила свет перед зеркалом:
  -- A теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
  -- Потом, -- сказал я. -- Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного
здесь.

***
  Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат
одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую
тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом,
задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в
подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял
себе, чтобы женщина могла одеваться болтая и смеясь; а если она это делала,
значит, ей недоставало таинственности и неизъяснимого очарования вечно
ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она
стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она убирала свои
волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В
такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от
амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза на
собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в
зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет
никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе
смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана
действительности в далекие тысячелетия прошлого.
  Через открытое окно с кладбища доносилось свежее дыхание вечера. Я
сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я помнил все
точно, -- но, глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно
заполнившая меня, снова и снова захлестывалась какой-то дикой надеждой,
преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в другое -- печаль,
надежда, ветер, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и бра; и
внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть жизнь,
жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и счастье: любовь, к
которой приметалось столько тоски, страха и молчаливого понимания.

*****************

 Покачав головой, он виновато улыбнулся и пошел в свою пустую, темную
комнату. Я посмотрел ему вслед. Затем зашагал по длинной кишке коридора.
Вдруг я услышал тихое пение, остановился и прислушался. Это не был патефон
Эрны Бениг, как мне показалось сначала, это был голос Пат. Она была одна в
своей комнате и пела. Я посмотрел на дверь, за которой скрылся Хассе, затем
снова подался вперед и продолжал слушать. Вдруг я сжал кулаки. Проклятье!
Пусть все это тысячу раз только передышка, а не гавань, пусть это тысячу раз
невероятно. Но именно поэтому счастье было снова и снова таким ошеломляющим,
непостижимым, бьющим через край...

***
  Пат не слышала, как я вошел. Она сидела на полу перед зеркалом и
примеряла шляпку -- маленький черный ток. На ковре стояла лампа. Комната
была полна теплым, коричневато-золотистым сумеречным светом, и только лицо
Пат было ярко освещено. Она придвинула к себе стул, с которого свисал
шелковый лоскуток. На сидении стула поблескивали ножницы.
  Я замер в дверях и смотрел, как серьезно она мастерила свой ток. Она
любила располагаться на полу, и несколько раз, приходя вечером домой, я
заставал ее заснувшей с книгой в руках где-нибудь в уголке, рядом с собакой.
  И теперь собака лежала около нее и тихонько заворчала. Пат подняла
глаза и увидела меня в зеркале. Она улыбнулась, и мне показалось, что весь
мир стал светлее. Я прошел в комнату, опустился за ее спиной на колени и --
после всей грязи этого дня -- прижался губами к ее теплому, мягкому затылку.
  Она подняла ток:
  -- Я переделала его, милый. Нравится тебе так?
  -- Совершенно изумительная шляпка, -- сказал я. -- Но ведь ты даже не
смотришь! Сзади я срезала поля, а спереди загнула их кверху.
  -- Я прекрасно все вижу, -- сказал я, зарывшись лицом в ее волосы. --
Шляпка такая, что парижские модельеры побледнели бы от зависти, увидев ее.
  -- Робби! -- Смеясь, она оттолкнула меня. -- Ты в этом ничего но
смыслишь. Ты вообще когда-нибудь замечаешь, как я одета?
  -- Я замечаю каждую мелочь, -- заявил я и подсел к ней совсем близко,
-- правда, стараясь прятать свой разбитый нос в тени.
  -- Вот как? А какое платье было на мне вчера вечером?
  -- Вчера? -- Я попытался вспомнить, но не мог.
  -- Я так и думала, дорогой мой! Ты ведь вообще почти ничего обо мне не
знаешь.
  -- Верно, -- сказал я, -- но в этом и состоит вся прелесть. Чем больше
люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений.