***

***

тишина душ между людьми...

საერთოდ მჭირს ასეთი უცნაურობა (თუ არ ვიცი რა დავარქვა ამას) როდესაც რაღაც ფრაზას ან სიტყვას ვიგებ,საუბარში,ან ფილმში ან სადღაც სხვაგან, იმ წუთას მიჩნდება ბევრი სხვა აზრი ამ სიტყვასთან დაკავშირებით... :)
ასეთი რამ საკმაოდ ხშირად ხდება,თუმცა ხშირად ვატარებ და წერა უბრალოდ მეზარება და ამიტომ ეს ამდენი ფიქრი ჩემში რჩება...

დღეს ისე სახლში აღმოვჩნდი და თან ფრაზამაც არ დააყოვნა და წამოვიდა...

тишина душ между людьми...

ქართულად რომ გადავთარგმე ეს ფრაზა რაღაც ვერ გამოვიდა ისეთი და ვარჩიე რუსულად დამეწერა,მითუმეტეს რომ რუსული ჩემთვის ძალიან საყვარელი ენაა.


არა "სულიერი სიმშვიდე" არა ეს სულ სხვა რამ არის... არამედ "სულის სიჩუმე" ადამიანებს შორის... ისეთი ღრმა და ამოუცნობი რამ არის არ ვიცი  გადმოვცემ თუ არა იმას  რაც გავიაზრე ამ ფრაზასთან დაკავშირებით...

დამებადა კითხვა: როდის არის სულის სიჩუმე და როგორ ხდება ეს ყველაფერი...? რა დროს ჩუმდება ორი სული ერთდროულად და ამ დროს რომელ განზომილებაში იმყოფებიან...?

მგონი ბევრი რთული კითხვა დამებადა ან სულაც არა და ყველაფერი მარტივი და ახსნილია ადამიანებისთვის,მხოლოდ სიტყვებით უჭირთ ამის გადმოცება.იქნებ არ ღირს საერთოდ ამაზე საუბარი და სიჩუმე სიჩუმედ უნდა დარჩეს...

არ ვიცი...

მე მხოლოდ ამ სიჩუმის აუხსნელ ბგერებს მინდა ვუთხრა რომ უსასრულოა... უსაზღვროა და მხოლოდ სიყვარულია... უჩუმესი და უსუფთავესი...

 უხილავი მოლეკულები ჰაერში დაფარფატებენ და ლამაზ მელოდიას ერწყმიან, იკარგები ამ და იმ ცხოვრებას შორის და მიუწვდომელ საფეხურს ეხება სული...

სული სიჩუმეში...

არიან ადამიანები რომელთაც განუცდიათ ეს და კარგად იციან არიან ისეთებიც რომელთათვისაც მიუწვდომელია.
და მე მგონია რომ ეს ღვრთის საჩუქარია მათზე რომელთაც სულის სიჩუმეს ერთხელ მაინც შეხებიან...
არის რაღაც რასაც მართლა ვერ გამოხატავ სიტყვებით და ის რისი დაწერაც თითქოს შემეზლო სადღაც აზრსა და ბგერებს შორის იხლართებიან...


тишина душ между людьми... 


тишина душ...

:)

***

***

***

ოცნებებიოო...

ხოდა იქით გადავიხედე ოცნებებიო... აქეთ გადმოვიხედე ოცნებებიო... მერე სადღაც შემთხვევით გავიარე იქაც ოცნებებიო... ბოლოს ვიფიქრე მეც ხომ მაქვს ოცნებებიოოო... :P 
და თან არავინ მთაგავსო თუმცა ამ სიტყვის მნიშვნელობას არავინ მიხსნის მაინც მინდოდა ვინმეს დავეთაგე... ძააან მეცინება ამ სიტყვაზე, რაღაც უცნაურად ჟღერს ქართულად და საინტერესოა რა ეროვნების წარმოშობა აქვს ამ "თაგვას" ან შესატყვისი ქართული თარგმანი... :)
ნუ ასე...

   გადავწყვიტე ამ თემაზე დავწერო და სულ არ მინდა რაღაც ჩარჩოებში მოვექცე, რომლიდან გასვლაც ასეთი სასიამოვნოა ხოლმე...

ბავშვობაში სულ ვოცნებობდი... ხან რაზე ხან რაზე... ფანტასტიურზე თუ რეალურზე... სულ ღაღაცას ვკითხულობდი და მერე ამ ნაწარმოების გმირადაც კი  წარმოვიდგენდი ხოლმე თავს...
ხოდა მერე ერთხელაც გავიღვიძე გაზრდილმა და აღმოვაჩინე რომ აღარ ვოცნებობ, როდის შევწყვიტე ისიც აღარ მახსოვდა... მერე ძალიან რეალურად ვოცნებობდი... მერე საერთოდ აღარ ვოცნებობდი... ბოლოს ერთმა საინტერესო და ჭკვიანმა ადამიანმა მითხრა: თაკო იოცნებე... ბევრი იოცნებე... ამაზე იფიქრე წარმოიდგინე და ყველაფერი რეალური გახდებაო... რათომღაც მომეწონა ეს დადებითი ემოცია და ბევრი ვიფიქრე ამაზე თან გამახსენდა რა კარგი იყო როცა ვოცნებობდი, მოლოდინი მქონდა და მისრულდებოდა... მერე ვთქვი მოდი ერთ კიდევ ვცდი, ვიოცნებებ, ვიფიქრებ და იქნებ მართლა გამოვიდესთქო... აღმოჩნდა არც არაფერი... ან უფრო ის არ მოვიდა ვისზეც ვოცნებობდი და დროებით დავიჯერე ეს ოცნება...
   მაგალითად კიდევ ერთ ფაქტს მოვიყვან: ბოლო ერთი წელია ვწვალობ და მივისწრაფი რაღაცისკენ რისი გაკეთებაც ძალიან მინდა, არაფერი არარეალური არ აქ არის, ჩემს საქმიანობას შეეხება და მონდომება საკმარისი მაქვს რომ გავაკეთო ის რაც მინდა... მაგრამ დიდი ძალისხმევის და მოთმინების მიუხედავად, თითქოსდა არაფერი არ მიწყობს ხელს... ვიფიქრე ამაზე და ის იყო ფარხმალი უნდა დამეყარა რომ გადავწყვიტე მაინც გავაკეთებ და ყველას დაუხმარებლად, მხოლოდ ჩემით... და ვიცი რომ ბევრი წვალება დამჭირდება, მაგრამ შევძლებ... ისე თუ რამე გამიკეთებია ცხოვრებაში ყველაფერს მაინც ჩემით ვაკეთებ, არავინ არასდროს არ მეხმარება და ალბად ახლაც ასე უნდა იყოს...
   ამ დღეებში სიზმარი ვნახე... საერთოდ არ მჯერა ხოლმე სიზმრების და არც ვაკვირდები... თუმცა არის რაღაც რაც ამსრულებია, პირდაპირი მნიშვნელობითაც კი და გაკვირვებისგან ცუდად გავმდარვარ...  ახლაც დამესიზმრა მსგავსი და ძალიან მინდა ისე ასრულდეს...
   ფსიქოლოგები როგორც ამბობენ ოცნება კარგია და საჭიროც არის გარკვეული დოზითო. თან ადამიანებს ეხმარება მწარე რეალობას გაექცნენ და მათში იპოვონ სიხარულიო... არ ვიცი შეიძლება ოცნება მართლაც გვეხმარება, მაგრამ თუ ის არ სრულდება მგონი უფრო დიდი ტკივილი ჩნდება და იმედგაცრუება... თუმცა ალბად ბევრ ადამიანს გადაურჩენია ასე თავისი თავი და სასოწარკვეთილებისგან ხსნილა... შეიზლება, თუმცა ჩემს შემთხვევაში ვიცი რომ მხოლოდ უფალს და მის რწმენას შეუძლია მწარე რეალობის ხლართებიდან გიხსნას...

   ეხლა მყარად მწამს და მჯერა რომ, როცა რაღაც უნდა მოხდეს შენს ცხოვრებაში დადებითი მოხდება, იმისდამიუხედავად  წარმოიდგენ თუ არა მას... უბრალოდ იცხოვრე და დატკბი ყოველი წამით, ყოველი დღით და იყავი ჰარმონიული შენს თავთან... უფალმა იცის შენს გულის სიღრმეში დამალული ნატვრა და თუ მისი სურვილი შენსას დამეთხვევა მაინც მოვა...
   ხომ შეიძლება მოგეცეს და ვერ დაინახო, მერე უფრო მტკივნეული იქნება ამის წართმევა... ამიტომ ძალიან დიდი მნიშვნელობა აქვს მზადყოფნას და გააზრებას იმისა თუ ნატვრის მიღების შემთხვევაში რამდენად შეგვიძლია,მივიღოთ ისე როგორც მოგვეცა, შევინარჩუნოთ და გავიაზროთ ამ წყალობის ყველა მხარე... შეცდომა არ დავუშვათ და მადლიერები ვიყოთ...

   სწორად დანახული...  გულით ნანატრი...  უფალს შევედრებული...  არასოდეს არ დაიკარგება და თავის გზას იპოვის მაინც...  მთავარი ალბად მაინც ის არის რომ გვჯეროდეს...

ერიხ მარია რემარკი "სამი მეგობარი"

დიდხანს არ ვაქვეყნებდი იმ ბოლო ჩანიშნულ ადგილებს...
მეგონა თუ არ დავწერდი არც მოხდებოდა ცუდი არაფერი...
რობი და პატი ისევ ერთად იქნებოდნენ, ლენცი ისევ ბევრს იხუმრებდა და კარლი ისევ იქროლებდა მეგობრების დანიშნულ ცხოვრების გზაზე...
აი ასე...   ყველაფერი როდი მთავრდება კარგად რაც კარგი გვეძლევა ცხოვრებაში... 
ეს წიგნი ჩემთვის რაღაც სხვაა, რაღაც უფრო მეტი ვიდრე კარგი ნაწარმოები ან ღირებული მწერლის ღირებული ნაშრომი...
ჩემი ცხოვრების ერთ ეტაპზე, ერთი დიდი ხნის წინ ნაყიდი წიგნი დავინახე, თვალი მოვკარი და მერე აღმოჩნდა რომ დიდი ხნით ვერ დავივიწყე... 
უამრავი ადგილიც ჩავინიშნე და ვიფიქრე თქვენთვისაც გამეზიარებინა ეს ნაფიქრი...
ვიღაცას წაკითხული ექნება, ვიღაცას არა, ერთი სხვანაირად აღიქვამს, მეორე სხვაგვარად... თუმცა ერთი რამ არის ვინც არ უნდა წაიკითხოს ეს ნაწარმოები გულგრილი არ დარჩება და რაღაც სასარგებლოს და სასიამოვნოს დაინახავს და აღმოაჩენს მასში...  ამის ძალიან დიდი იმედი მაქვს... :)
ჩემთვის ბევრს ნიშნავს ეს წიგნი და იმ დროს წავიკითხე როცა ყველაზე ძალიან მჭირდებოდა...
საერთოდაც ასე ხდება, როცა ძალიან გჭირდება რაღაც და არ იცი საით წახვიდე მაშინ მიხვალ იქ და გააღებ კარს...
გააღეთ საჭირო კარი და იქ ის დაგხვდებათ რასაც ელოდებით...
:) ...


http://www.lib.ru/INPROZ/REMARK/tritovar.txt 

Эрих Мария Ремарк "Три товарища"

Я привез цветы домой, потом пригнал машину в мастерскую и пошел
обратно. Из кухни доносился аромат только что заваренного кофе и слышалась
возня Фриды. Как ни странно, но от запаха кофе я повеселел. Еще со времен
войны я знал: важное, значительное не может успокоить нас... Утешает всегда
мелочь, пустяк...
*          *         *
  -- Идет дождь. Слишком долго он идет, любимый. Иногда по ночам, когда я
просыпаюсь, мне кажется, что я похоронена под этим нескончаемым дождем.
  -- По ночам ты должна приходить ко мне, -- заявил я. -- Тогда у тебя не
будет таких мыслей. Наоборот, так хорошо быть вместе, когда темно и за окном
дождь.
  -- Может быть, -- тихо сказала она и прижалась ко мне.
  -- Я, например, очень люблю, когда в воскресенье идет дождь, -- сказал
я. -- Как-то больше чувствуешь уют. Мы вместе, у нас теплая, красивая
комната, и впереди свободный день, -- по-моему, это очень много.
  Ее лицо просветлело:
  -- Да, нам хорошо, правда? -- По-моему, нам чудесно. Вспоминаю о том,
что было раньше. Господи! Никогда бы не подумал, что мне еще будет так
хорошо.
  -- Как приятно, когда ты так говоришь. Я сразу всему верю. Говори так
почаще.
  -- Разве я не часто говорю с тобой так?
  -- Нет.
  -- Может быть, -- сказал я. -- Мне кажется, что я недостаточно нежен.
Не знаю, почему, но я просто не умею быть нежным. А мне бы очень хотелось...
  -- Тебе это не нужно, милый, я и так понимаю тебя. Но иногда все-таки
хочется слышать такие слова.
  -- С сегодняшнего дня я их стану говорить всегда. Даже если самому себе
буду казаться глупым.
  -- Ну уж и глупым! -- ответила она. -- В любви не бывает глупостей.
  -- Слава богу, нет, -- сказал я. -- А то просто страшно подумать, во
что можно было бы превратиться.
  Мы позавтракали вместе, потом Пат снова легла в постель. Так предписал
Жаффе.
  -- Ты останешься? -- спросила она, уже укрывшись одеялом.
  -- Если хочешь, -- сказал я.
  -- Я бы хотела, но это необязательно...
  Я подсел к ее кровати:
  -- Ты меня не поняла. Я просто вспомнил: раньше ты не любила, чтобы на
тебя смотрели, когда ты спишь.
  -- Раньше да... но теперь я иногда боюсь... оставаться одна...
  -- И со мной это бывало, -- сказал я. -- В госпитале, после операции.
Тогда я все боялся уснуть ночью. Все время бодрствовал и читал или думал о
чем-нибудь и только на рассвете засыпал... Это пройдет.
  Она прижалась щекой к моей руке:
  -- И все-таки страшно, Робби, боишься, что уже не вернешься...
  -- Да, -- сказал я. -- А потом возвращаешься, и все проходит. Ты это
видишь по мне. Всегда возвращаешься, хотя необязательно на то же место.
  -- В том-то и дело, -- ответила она, закрывая глаза. -- Этого я тоже
боюсь. Но ведь ты следишь за мной, правда? -- Слежу, -- сказал я и провел
рукой по ее лбу и волосам, которые тоже казались мне усталыми.
  Она стала дышать глубже и слегка повернулась на бок. Через, минуту она
крепко спала.
  Я опять уселся у окна и смотрел на дождь. Это был сплошной серый
ливень, и наш дом казался островком в его мутной бесконечности.
*           *            *
  Кельнер принес кофе. Я заказал еще большую стопку вишневки. Мне нужно
было выпить чего-нибудь. И вдруг все стало как-то сразу очень простым. Рядом
сидели люди и ехали в санатории, некоторые даже во второй раз, и эта поездка
была для них, по-видимому, всего лишь прогулкой. Было просто глупо
тревожиться так сильно. Пат вернется так же, как возвращались все эти люди.
Я не думал о том, что они едут туда вторично... Мне было достаточно знать,
что оттуда можно вернуться и прожить еще целый год. А за год может случиться
многое. Наше прошлое научило нас не заглядывать далеко вперед.
*            *             *
  Ленц встал:
  -- Спокойствие и выдержка в грудных ситуациях -- вот что украшает
солдата. -- Он подошел к шкафу и достал коньяк.
  -- С таким коньяком можно вести себя даже геройски, -- сказал я. --
Если не ошибаюсь, это у нас последняя хорошая бутылка.
  -- Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, -- поучительно
заметил Ленц. -- Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только
чувство юмора. -- Он выпил свою рюмку. -- Вот, а теперь я сяду на нашего
старого Росинанта и попробую наездить немного мелочи.
  Он прошел по темному двору, сел в такси и уехал. Кестер и я посидели
еще немного вдвоем.
  -- Неудача, Отто, -- сказал я. -- Что-то в последнее время у нас
чертовски много неудач.
  -- Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо, --
ответил Кестер. -- Этого вполне достаточно. Как там в горах?
  -- Если бы не туберкулез, там был бы сущий рай. Снег и солнце.
  Он поднял голову:
  -- Снег и солнце. Звучит довольно неправдоподобно, верно?
  -- Да. Очень даже неправдоподобно. Там, наверху, все неправдоподобно.
*            *              *
  Речь шла о машине, которую мы увезли после аварии на шоссе. Мы ее
отремонтировали и сдали две недели тому назад. Вчера Кестер пошел за
деньгами. Выяснилось, что человек, которому принадлежала машина, только что
обанкротился и автомобиль пущен с молотка вместе с остальным имуществом.
  -- Так это ведь не страшно, -- сказал я. -- Будем иметь дело со
страховой компанией.
  -- И мы так думали, -- сухо заметил Ленц. -- Но машина не застрахована.
  -- Черт возьми! Это правда, Отто?
  Кестер кивнул:
  -- Только сегодня выяснил.
  -- А мы-то нянчились с этим типом, как сестры милосердия, да еще
ввязались в драку из-за его колымаги, -- проворчал Ленц. -- А четыре тысячи
марок улыбнулись!
  -- Кто же мог знать! -- сказал я.
  Ленц расхохотался:
  -- Очень уж все это глупо!
  -- Что же теперь делать, Отто? -- спросил я.
  -- Я заявил претензию распорядителю аукциона. Но боюсь, что из этого
ничего не выйдет.
  -- Придется нам прикрыть лавочку. Вот что из этого выйдет, -- сказал
Ленц. -- Финансовое управление и без того имеет на нас зуб из-за налогов.
  -- Возможно, -- согласился Кестер.
  Ленц встал:
  -- Спокойствие и выдержка в грудных ситуациях -- вот что украшает
солдата. -- Он подошел к шкафу и достал коньяк.
  -- С таким коньяком можно вести себя даже геройски, -- сказал я. --
Если не ошибаюсь, это у нас последняя хорошая бутылка.
  -- Героизм, мой мальчик, нужен для тяжелых времен, -- поучительно
заметил Ленц. -- Но мы живем в эпоху отчаяния. Тут приличествует только
чувство юмора. -- Он выпил свою рюмку. -- Вот, а теперь я сяду на нашего
старого Росинанта и попробую наездить немного мелочи.
  Он прошел по темному двору, сел в такси и уехал. Кестер и я посидели
еще немного вдвоем.
  -- Неудача, Отто, -- сказал я. -- Что-то в последнее время у нас
чертовски много неудач.
  -- Я приучил себя думать не больше, чем это строго необходимо, --
ответил Кестер. -- Этого вполне достаточно. Как там в горах?
  -- Если бы не туберкулез, там был бы сущий рай. Снег и солнце.
  Он поднял голову:
  -- Снег и солнце. Звучит довольно неправдоподобно, верно?
  -- Да. Очень даже неправдоподобно. Там, наверху, все неправдоподобно.
  Он посмотрел на меня:
  -- Что ты делаешь сегодня вечером?
  Я пожал плечами:
  -- Надо сперва отнести домой чемодан.
  -- Мне надо уйти на час. Придешь потом в бар?
  -- Приду, конечно, -- сказал я. -- А что мне еще делать?

*           *            *
В баре были Валентин, Кестер, Ленц и Фердинанд Грау. Я подсел к ним и
заказал себе полбутылки рома. Я все еще чувствовал себя отвратительно.
  На диване в углу сидел Фердинанд, широкий, массивный, с изнуренным
лицом и ясными голубыми глазами. Он уже успел выпить всего понемногу.
  -- Ну, мой маленький Робби, -- сказал он и хлопнул меня по плечу, --
что с тобой творится? -- Ничего, Фердинанд, -- ответил я, -- в том-то и вся
беда.
  -- Ничего? -- Он внимательно посмотрел на меня, потом снова спросил: --
Ничего? Ты хочешь сказать, ничто! Но ничто -- это уже много! Ничто -- это
зеркало, в котором отражается мир.
  -- Браво! -- крикнул Ленц. -- Необычайно оригинально, Фердинанд!
  -- Сиди спокойно, Готтфрид! -- Фердинанд повернул к нему свою огромную
голову. -- Романтики вроде тебя -- всего лишь патетические попрыгунчики,
скачущие по краю жизни. Они понимают ее всегда ложно, и все для них
сенсация. Да что ты можешь знать про Ничто, легковесное ты существо!
  -- Знаю достаточно, чтобы желать и впредь быть легковесным, -- заявил
Ленц. -- Порядочные люди уважают это самое Ничто, Фердинанд. Они не роются в
нем, как кроты.
  Грау уставился на него.
  -- За твое здоровье! -- сказал Готтфрид.
  -- За твое здоровье! -- сказал Фердинанд. -- За твое здоровье, пробка
ты этакая!
  Они выпили свои рюмки до дна.
  -- С удовольствием был бы и я пробкой, -- сказал я и тоже выпил свой
бокал. -- Пробкой, которая делает все правильно и добивается успеха. Хоть бы
недолго побыть в таком состоянии!
  -- Вероотступник! -- Фердинанд откинулся в своем кресле так, что оно
затрещало. -- Хочешь стать дезертиром? Предать наше братство?
  -- Нет, -- сказал я, -- никого я не хочу предавать. Но мне бы хотелось,
чтобы не всегда и не все шло у нас прахом.
  Фердинанд подался вперед. Его крупное лицо, в котором в эту минуту было
что-то дикое, дрогнуло.
  -- Потому, брат, ты и причастен к одному ордену, -- к ордену
неудачников и неумельцев, с их бесцельными желаниями, с их тоской, не
приводящей ни к чему, с их любовью без будущего, с их бессмысленным
отчаянием. -- Он улыбнулся. -- Ты принадлежишь к тайному братству, члены
которого скорее погибнут, чем сделают карьеру, скорее проиграют, распылят,
потеряют свою жизнь, но не посмеют, предавшись суете, исказить или позабыть
недосягаемый образ, -- тот образ, брат мой, который они носят в своих
сердцах, который был навечно утвержден в часы, и дни, и ночи, когда не было
ничего, кроме голой жизни и голой смерти. -- Он поднял свою рюмку и сделал
знак Фреду, стоявшему у стойки:
  -- Дай мне выпить.
  Фред принес бутылку.
  -- Пусть еще поиграет патефон? -- спросил он.
  -- Нет, -- сказал Ленц. -- Выбрось свой патефон ко всем чертям и
принеси бокалы побольше. Убавь свет, поставь сюда несколько бутылок и
убирайся к себе в конторку.
  Фред кивнул и выключил верхний свет. Горели только лампочки под
пергаментными абажурами из старых географических карт. Ленц наполнил бокалы:
  -- Выпьем, ребята! За то, что мы живем! За то, что мы дышим! Ведь мы
так сильно чувствуем жизнь! Даже не знаем, что нам с ней делать!
  -- Это так, -- сказал Фердинанд. -- Только несчастный знает, что такое
счастье. Счастливец ощущает радость жизни не более, чем манекен: он только
демонстрирует эту радость, но она ему не дана. Свет не светит, когда светло.
Он светит во тьме. Выпьем за тьму! Кто хоть раз попал в грозу, тому нечего
объяснять, что та кое электричество. Будь проклята гроза! Да будет
благословенна та малая толика жизни, что мы имеем! И так как мы любим ее, не
будем же закладывать ее под проценты! Живи напропалую! Пейте, ребята! Есть
звезды, которые распались десять тысяч световых лет тому назад, но они
светят и поныне! Пейте, пока есть время! Да здравствует несчастье! Да
здравствует тьма!
  Он налил себе полный стакан коньяку и выпил залпом.

*            *             *
 
   Когда она ушла, из гостиной вышла фрау Залевски.
  -- Неужели, кроме меня, здесь нет никого? -- спросил я, злясь на самого
себя.
  -- Только господин Джорджи. Что она сказала?
  -- Ничего. -- Тем лучше.
  -- Как сказать. Иногда это бывает и не лучше.
  -- Нет у меня к ней жалости, -- энергично заявила фрау Залевски. -- Ни
малейшей.
  -- Жалость самый бесполезный предмет на свете, -- сказал я раздраженно.
-- Она -- обратная сторона злорадства, да будет вам известно. Который час?
  -- Без четверти семь.
  -- В семь я хочу позвонить фройляйн Хольман. Но так, чтобы никто не
подслушивал. Это возможно?
  -- Никого нет, кроме господина Джорджи. Фриду я отправила. Если хотите,
можете говорить из кухни. Длина шнура как раз позволяет дотянуть туда
аппарат.
  -- Хорошо.
  Я постучал к Джорджи. Мы с ним давно не виделись. Он сидел за
письменным столом и выглядел ужасно. Кругом валялась разорванная бумага.

*             *               *

-- Джорджи, -- спокойно сказал я. -- Посмотри-ка на меня. Неужели ты
сомневаешься, что и я в свое время хотел стать человеком, а не пианистом в
этом б...ском кафе "Интернациональ"?
  Он теребил пальцы:
  -- Знаю, Робби. Но от этого мне не легче. Для меня учеба была всем. А
теперь я понял, что нет смысла. Что ни в чем нет смысла. Зачем же,
собственно, жить?
  Он был очень жалок, страшно подавлен, но я все-таки расхохотался. --
Маленький осел! -- сказал я. -- Открытие сделал! Думаешь, у тебя одного
столько грандиозной мудрости? Конечно, нет смысла. Мы и не живем ради
какого-то смысла. Не так это просто. Давай одевайся. Пойдешь со мной в
"Интернациональ". Отпразднуем твое превращение в мужчину. До сих пор ты был
школьником. Я зайду за тобой через полчаса.
  -- Нет, -- сказал он.
  Он совсем скис.
  -- Нет, пойдем, -- сказал я. -- Сделай мне одолжение. Я не хотел бы
быть сегодня один.
  Он недоверчиво посмотрел на меня.
  -- Ну, как хочешь, -- ответил он безвольно. -- В конце концов, не все
ли равно.
  -- Ну, вот видишь, -- сказал я. -- Для начала это совсем неплохой
девиз.

*              *                *
 
   В семь часов я заказал телефонный разговор с Пат. После семи действовал
половинный тариф, и я мог говорить вдвое дольше. Я сел на стол в передней и
стал ждать. Идти на кухню не хотелось. Там пахло зелеными бобами, и я не
хотел, чтобы это хоть как-то связывалось с Пат даже при телефонном
разговоре. Через четверть часа мне дали санаторий. Пат сразу подошла к
аппарату. Услышав так близко ее теплый, низкий, чуть неуверенный голос, я до
того разволновался, что почти не мог говорить. Я был как в лихорадке, кровь
стучала в висках, я никак не мог овладеть собой.
  -- Боже мой, Пат, -- сказал я, -- это действительно ты?
  Она рассмеялась.
  -- Где ты, Робби? В конторе?
  -- Нет, я сижу на столе у фрау Залевски. Как ты поживаешь?
  -- Хорошо, милый.
  -- Ты встала?
  -- Да. Сижу в белом купальном халате на подоконнике в своей комнате. За
окном идет снег.
  Вдруг я ясно увидел ее. Я видел кружение снежных хлопьев, темную
точеную головку, прямые, чуть согнутые плечи, бронзовую кожу.
  -- Господи, Пат! -- сказал я. -- Проклятые деньги! Я бы тут же сел в
самолет и вечером был бы у тебя. -- О дорогой мой...
  Она замолчала. Я слышал тихие шорохи и гудение провода.
  -- Ты еще слушаешь, Пат?
  -- Да, Робби. Но не надо говорить таких вещей. У меня совсем
закружилась голова.
  -- И у меня здорово кружится голова, -- сказал я. -- Расскажи, что ты
там делаешь наверху.
  Она заговорила, но скоро я перестал вникать в смысл слов и слушал
только ее голос. Я сидел в темной передней под кабаньей головой, из кухни
доносился запах бобов. Вдруг мне почудилось, будто распахнулась дверь и меня
обдала волна тепла и блеска, нежная, переливчатая, полная грез, тоски и
молодости. Я уперся ногами в перекладину стола, прижал ладонь к щеке,
смотрел на кабанью голову, на открытую дверь кухни и не замечал всего этого,
-- вокруг было лето, ветер, вечер над пшеничным полем и зеленый свет лесных
дорожек. Голос умолк. Я глубоко дышал.
  -- Как хорошо говорить с тобой, Пат. А что ты делаешь сегодня вечером?
  -- Сегодня у нас маленький праздник. Он начинается в восемь. Я как раз
одеваюсь, чтобы пойти.
  -- Что ты наденешь? Серебряное платье?
  -- Да, Робби. Серебряное платье, в котором ты нес меня по коридору.
  -- А с кем ты идешь?
  -- Ни с кем. Вечер будет в санатории. Внизу, в холле. Тут все знают
друг друга.
  -- Тебе, должно быть, трудно сохранять мне верность, -- сказал я. --
Особенно в серебряном платье.
  Она рассмеялась:
  -- Только не в этом платье. У меня с ним связаны кое-какие
воспоминания.
  -- У меня тоже. Я видел, какое оно производит впечатление. Впрочем, я
не так уж любопытен. Ты можешь мне изменить, только я не хочу об этом знать.
Потом, когда вернешься, будем считать, что это тебе приснилось, позабыто и
прошло.
  -- Ах, Робби, -- проговорила она медленно и глухо. -- Не могу я тебе
изменить. Я слишком много думаю о тебе. Ты не знаешь, какая здесь жизнь.
Сверкающая, прекрасная тюрьма. Стараюсь отвлечься как могу, вот и все.
Вспоминая твою комнату, я просто не знаю, что делать. Тогда я иду на вокзал
и смотрю на поезда, прибывающие снизу, вхожу в вагоны или делаю вид, будто
встречаю кого-то. Так мне кажется, что я ближе к тебе.
  Я крепко сжал губы. Никогда еще она не говорила со мной так. Она всегда
была застенчива, и ее привязанность проявлялась скорее в жестах или
взглядах, чем в словах.
  -- Я постараюсь приехать к тебе, Пат, -- сказал я.
  -- Правда, Робби?
  -- Да, может быть в конце января.
  Я знал, что это вряд ли будет возможно: в конце февраля надо было снова
платить за санаторий. Но я сказал это, чтобы подбодрить ее. Потом я мог бы
без особого труда оттягивать свой приезд до того времени, когда она
поправится и сама сможет уехать из санатория.
  -- До свидания, Пат, -- сказал я. -- Желаю тебе всего хорошего! Будь
весела, тогда и мне будет радостно. Будь веселой сегодня.
  -- Да, Робби, сегодня я счастлива.
*             *               *
  В одиннадцать часов пришли Кестер и Ленц. Мы сели с бледным Джорджи за
столик у стойки. Джорджи дали закусить, он едва держался на ногах. Ленц
вскоре исчез в шумной компании скотопромышленников. Через четверть часа мы
увидели его у стойки рядом с Григоляйтом. Они обнимались и пили на
брудершафт.
  -- Стефан! -- воскликнул Григоляйт.
  -- Готтфрид! -- ответил Ленц, и оба опрокинули по рюмке коньяку.
  -- Готтфрид, завтра я пришлю тебе пакет с кровяной и ливерной колбасой.
Договорились?
  -- Договорились! Все в порядке! -- Ленц хлопнул его по плечу. -- Мой
старый добрый Стефан!
  Стефан сиял.
  -- Ты так хорошо смеешься, -- восхищенно сказал он, -- люблю, когда
хорошо смеются. А я слишком легко поддаюсь грусти, это мой недостаток.
  -- И мой тоже, -- ответил Ленц, -- потому я и смеюсь. Иди сюда, Робби,
выпьем за то, чтобы в мире никогда не умолкал смех!

*               *              *
  Мы прошли через передний двор. Покинутый всеми астролог стоял у карт
звездного неба.
  -- Угодно господам получить гороскоп? -- крикнул он. -- Или узнать
будущее по линиям рук?
  -- Давай рассказывай, -- сказал Готтфрид и протянул ему руку.
  Астролог недолго, но внимательно рассматривал ее.
  -- У вас порок сердца, -- заявил он категорически. -- Ваши чувства
развиты сильно, линия разума очень коротка. Зато вы музыкальны. Вы любите
помечтать, но как супруг многого не стоите. И все же я вижу здесь троих
детей. Вы дипломат по натуре, склонны к скрытности и доживете до
восьмидесяти лет.
  -- Правильно, -- сказал Готтфрид. -- Моя фройляйн мамаша говорила
всегда: кто зол, тот проживет долго. Мораль -- это выдумка человечества, но
не вывод из жизненного опыта.
  Он дал астрологу деньги, и мы пошли дальше. Улица была пуста. Черная
кошка перебежала нам дорогу. Ленц показал на нее рукой:
  -- Теперь, собственно, полагается поворачивать обратно.
  -- Ничего, -- сказал я. -- Раньше мы видели белую. Одна нейтрализует
другую.
  Мы продолжали идти. Несколько человек шли нам навстречу по другой
стороне. Это были четыре молодых парня. Один из них был в новых кожаных
крагах светло-желтого оттенка, остальные в сапогах военного образца. Они
остановились и уставились на нас. -- Вот он! -- вдруг крикнул парень в
крагах и побежал через улицу к нам. Раздались два выстрела, парень отскочил
в сторону, и вся четверка пустилась со всех ног наутек. Я увидел, как Кестер
рванулся было за ними, но тут же как-то странно повернулся, издал дикий,
сдавленный крик и, выбросив вперед руки, пытался подхватить Ленца, тяжело
грохнувшегося на брусчатку.
  На секунду мне показалось, что Ленц просто упал; потом я увидел кровь.
Кестер распахнул пиджак Ленца и разодрал на нем рубашку.
  Кровь хлестала сильной струей. Я прижал носовой платок к ране.
  -- Побудь здесь, я пригоню машину, -- бросил Кестер и побежал.
  -- Готтфрид, ты слышишь меня? -- сказал я.
  Его лицо посерело. Глаза были полузакрыты. Веки не шевелились.
Поддерживая одной рукой его голову, другой я крепко прижимал платок к ране.
Я стоял возле него на коленях, стараясь уловить хоть вздох или хрип; но не
слышал ничего, вокруг была полная тишина, бесконечная улица, бесконечные
ряды домов, бесконечная ночь, -- я слышал только, как на камни лилась кровь,
и знал, что с ним такое не раз уже могло случиться, но теперь я не верил,
что это правда.
  Кестер примчался на полном газу. Он откинул спинку левого сидения. Мы
осторожно подняли Готтфрида и уложили его. Я вскочил в машину, и Кестер
пустился во весь опор к ближайшему пункту скорой помощи. Здесь он осторожно
затормозил:
  -- Посмотри, есть ли там врач. Иначе придется ехать дальше.
  Я вбежал в помещение. Меня встретил санитар.
  -- Есть у вас врач?
  -- Да. Вы привезли кого-нибудь?
  -- Да. Пойдемте со мной! Возьмите носилки,
  Мы положили Готтфрида на носилки и внесли его. Врач с закатанными
рукавами уже ждал нас. Мы поставили носилки на стол. Врач опустил лампу,
приблизив ее к ране:
  -- Что это?
  -- Огнестрельное ранение.
  Он взял комок ваты, вытер кровь, пощупал пульс, выслушал сердце и
выпрямился: -- Ничего нельзя сделать.
  Кестер не сводил с него глаз:
  -- Но ведь пуля прошла совсем сбоку. Ведь это не может быть опасно!
  -- Тут две пули! -- сказал врач.
  Он снова вытер кровь. Мы наклонились, и ниже раны, из которой сильно
шла кровь, увидели другую -- маленькое темное отверстие около сердца.
  -- Он, видимо, умер почти мгновенно, -- сказал врач. Кестер выпрямился.
Он посмотрел на Готтфрида. Врач затампонировал рапы и заклеил их полосками
пластыря.
  -- Хотите умыться? -- спросил он меня.
  -- Нет, -- сказал я.
  Теперь лицо Готтфрида пожелтело и запало. Рот чуть искривился, глаза
были полузакрыты, -- один чуть плотнее другого. Он смотрел на нас. Он
непрерывно смотрел на нас.

*             *               *
  Мы намного обогнали поезд и решили попытаться доехать на машине до
места. Было холодно, и поэтому тумана мы не опасались. "Карл" неудержимо
поднимался по спиральной дороге. Проехав полпути, мы надели на баллоны цепи.
Шоссе было очищено от снега, но во многих местах оно обледенело. Машину
частенько заносило и подбрасывало. Иногда приходилось вылезать и толкать ее.
Дважды мы застревали и выгребали колеса из снега. В последней деревне мы
раздобыли ведро песку. Теперь мы находились на большой высоте и боялись
обледеневших поворотов на спусках. Стало совсем темно, голые, отвесные стены
гор терялись в вечернем небе, дорога суживалась, мотор ревел на первой
скорости. Мы спускались вниз, беря поворот за поворотом. Вдруг свет фар
сорвался с каменной стены, провалился в пустоту, горы раскрылись, и внизу мы
увидели огни деревушки.
  Машина прогрохотала между пестрыми витринами магазинов на главной
улице. Испуганные необычным зрелищем, пешеходы шарахались в стороны, лошади
становились на дыбы. Какие-то сани съехали в кювет. Машина быстро поднялась
по извилистой дороге к санаторию и остановилась у подъезда. Я выскочил. Как
сквозь пелену промелькнули люди, любопытные взгляды, контора, лифт, белый
коридор... Я рванул дверь и увидел Пат. Именно такой я видел ее сотни раз во
сне и в мечтах, и теперь она шла мне навстречу, и я обхватил ее руками, как
жизнь. Нет, это было больше, чем жизнь...


  -- Слава богу, -- сказал я, придя немного в себя, -- я думал, ты в
постели.
  Она покачала головой, ее волосы коснулись моей щеки. Потом она
выпрямилась, сжала ладонями мое лицо и посмотрела на меня.
  -- Ты приехал! -- прошептала она. -- Подумать только, ты приехал! Она
поцеловала меня осторожно, серьезно и бережно, словно боялась сломать.
Почувствовав ее губы, я задрожал. Все произошло слишком быстро, и я не мог
осмыслить это до конца. Я еще не был здесь по-настоящему; я был еще полон
ревом мотора и видел убегающую ленту шоссе. Так чувствует себя человек,
попадающий из холода и мрака в теплую комнату, -- он ощущает тепло кожей,
глазами, но еще не согрелся.
  -- Мы быстро ехали, -- сказал я.
  Она не ответила и продолжала молча смотреть на меня в упор, и казалось,
она ищет и хочет снова найти что-то очень важное. Я был смущен, я взял ее за
плечи и опустил глаза.
  -- Ты теперь останешься здесь? -- спросила она.
  Я кивнул.
  -- Скажи мне сразу. Скажи, уедешь ли ты... Чтобы я знала.
  Я хотел ответить, что еще не знаю этого и что через несколько дней мне,
видимо, придется уехать, так как у меня нет денег, чтобы оставаться в горах.
Но я не мог. Я не мог сказать этого, когда она так смотрела па меня.
  -- Да, -- сказал я, -- останусь здесь. До тех пор, пока мы не сможем
уехать вдвоем.
  Ее лицо оставалось неподвижным. Но внезапно оно просветлело, словно
озаренное изнутри -- О, -- пробормотала она, -- я бы этого не вынесла.
  Я попробовал разглядеть через ее плечо температурный лист, висевший над
изголовьем постели. Она это заметила, быстро сорвала листок, скомкала его и
швырнула под кровать.
  -- Теперь это уже ничего не стоит, -- сказала она.
  Я заметил, куда закатился бумажный шарик, и решил незаметно поднять его
потом и спрятать в карман.
  -- Ты была больна? -- спросил я.
  -- Немного. Все уже прошло.
  -- А что говорит врач?
  Она рассмеялась:
  -- Не спрашивай сейчас о врачах. Вообще ни о чем больше не спрашивай.
Ты здесь, и этого достаточно!
  Вдруг мне показалось, что она уже не та. Может быть, оттого, что я так
давно ее не видел, но она показалась мне совсем не такой, как прежде. Ее
движения стали более плавными, кожа теплее, и даже походка, даже то, как она
пошла мне навстречу, -- все было каким-то другим... Она была уже не просто
красивой девушкой, которую нужно оберегать, было в ней что-то новое, и если
раньше я часто не знал, любит ли она меня, то теперь я это ясно чувствовал.
Она ничего больше не скрывала; полная жизни, близкая мне как никогда прежде,
она была прекрасна, даря мне еще большее счастье... Но все-таки в ней
чувствовалось какое-то странное беспокойство.
*                *               *
  -- Робби! -- Она подошла и обняла меня. -- Ведь я гак много хотела тебе
сказать.
  -- И я тебе, Пат. Теперь у нас времени будет вдоволь. Целый день будем
что-нибудь рассказывать друг другу. Завтра. Сразу как-то не получается.
  Она кивнула:
  -- Да, мы все расскажем друг другу, и тогда все время, что мы не
виделись, уже не будет для нас разлукой. Каждый узнает все о другом, и тогда
получится, будто мы и не расставались.
  -- Да так это и было, -- сказал я.
  Она улыбнулась:
  -- Ко мне это не относится. У меня нет таких сил. Мне тяжелее. Я не
умею утешаться мечтами, когда я одна. Я тогда просто одна, и все тут.
Одиночество легче, когда не любишь.
  Она все еще улыбалась, но я видел, что это была вымученная улыбка. --
Пат, -- сказал я. -- Дружище!
  -- Давно я этого не слышала, -- проговорила она, и ее глаза наполнились
слезами.

*            *              *
Все последующие дни непрерывно шел снег. У Пат повысилась температура,
и она должна была оставаться в постели. Многие в этом доме температурили.
  -- Это из-за погоды, -- говорил Антонио. -- Слишком тепло, и дует фен.
Настоящая погода для лихорадки.
  -- Милый, да выйди ты прогуляться, -- сказала Пат. -- Ты умеешь ходить
на лыжах?
  -- Нет, где бы я мог научиться? Ведь я никогда не бывал в горах.
  -- Антонио тебя научит. Ему это нравится, и он к тебе хорошо относится.
  -- Мне приятнее оставаться здесь.
  Она приподнялась и села в постели. Ночная сорочка соскользнула с плеч.
Проклятье! какими худенькими стали ее плечи! Проклятье! какой тонкой стала
шея!
  -- Робби, -- сказала она. -- Сделай это для меня. Мне не нравится, что
ты сидишь все время здесь, у больничной постели. Вчера и позавчера; это уж
больше чем слишком.
  -- А мне нравится здесь сидеть, -- ответил я. -- Не имею никакого
желания бродить по снегу.
  Она дышала громко, и я слышал неравномерный шум ее дыхания.
  -- В этом деле у меня больше опыта, чем у тебя, -- сказала она и
облокотилась на подушку. -- Так лучше для нас обоих. Ты сам потом в этом
убедишься. -- Она с трудом улыбнулась. -- Сегодня после обеда или вечером ты
еще сможешь достаточно здесь насидеться. Но по утрам это меня беспокоит,
милый. По утрам, когда температура, всегда выглядишь ужасно. А вечером все
по-другому. Я поверхностная и глупая -- я не хочу быть некрасивой, когда ты
на меня смотришь.
  -- Однако, Пат... -- Я поднялся. -- Ладно, я выйду ненадолго с Антонио.
К обеду буду опять здесь. Будем надеяться, что я не переломаю себе кости на
этих досках, которые называются лыжами.
  -- Ты скоро научишься, милый. -- Ее лицо утратило выражение тревожной
напряженности. -- Ты очень скоро будешь чудесно ходить на лыжах.
  -- И ты хочешь, чтобы я поскорее чудесно отсюда убрался, -- сказал я и
поцеловал ее. Ее руки были влажны и горячи, а губы сухи и воспалены.




*               *                 *
На почте мне выдали две тысячи марок. С ними
вручили и письмо Кестера. Он писал, чтобы я не беспокоился, что есть еще
деньги. Я должен только сообщить, если понадобятся.
  Я поглядел на деньги. Откуда он достал их? И так быстро... Я знал все
наши источники. И внезапно я сообразил. Я вспомнил любителя гонок
конфекционера Больвиса, как он жадно охлопывал нашего "Карла" в тот вечер у
бара, когда он проиграл пари, как он приговаривал: "Эту машину я куплю в
любое мгновенье"... Проклятье! Кестер продал "Карла". Вот откуда столько
денег сразу. "Карла", о котором он говорил, что охотнее потеряет руку, чем
эту машину. "Карла" у него больше не было. "Карл" был в толстых лапах
фабриканта костюмов, и Отто, который за километры на слух узнавал гул его
мотора, теперь услышит его в уличном шуме, словно вой брошенного пса.
  Я спрятал письмо Кестера и маленький пакет с ампулами морфия.
Беспомощно стоял я у оконца почты. Охотнее всего я тотчас же отправил бы
деньги обратно. Но этого нельзя было делать. Они были необходимы нам. Я
разгладил банкноты, сунул их в карман и вышел. Проклятье! Теперь я буду
издалека обходить каждый автомобиль. Раньше автомобили были для нас
приятелями, но "Карл" был больше чем приятель. Он был боевым другом! "Карл"
-- призрак шоссе. Мы были неразлучны: "Карл" и Кестер, "Карл" и Ленц, "Карл"
и Пат. В бессильной ярости я топтался, стряхивая снег с ботинок. Ленц был
убит. "Карл" продан, а Пат? Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое
бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы
развлекаться.


*           *             *
  -- Кто это? -- спросил я Пат, когда он отошел.
  -- Музыкант. Скрипач. Он безнадежно влюблен в испанку. Самозабвенно,
как все здесь влюбляются. Не она не хочет знать о нем. Она любит русского.
  -- Так бы и я поступил на ее месте.
  Пат засмеялась.
  -- По-моему, в этого парня можно влюбиться, -- сказал я. --Разве ты не
находишь? -- Нет, -- отвечала она.
  -- Ты здесь не влюбилась?
  -- Не очень.
  -- Мне бы это было совершенно безразлично, -- сказал я.
  -- Замечательное признание. -- Пат выпрямилась. -- Уж это никак не
должно быть тебе безразлично.
  -- Да я не в таком смысле. Я даже не могу тебе толком объяснить, как я
это понимаю. Не могу хотя бы потому, что я все еще не знаю, что ты нашла во
мне.
  -- Пусть уж это будет моей заботой, -- ответила она.
  -- А ты это знаешь?
  -- Не совсем, -- ответила она, улыбаясь. -- Иначе это не было бы
любовью.

*             *               *
  В субботу вечером состоялся массовый тайный выход. По заказу Антонио
несколько ниже по склону в стороне от санатория были приготовлены сани. Сам
он, весело распевая, скатывался вниз с откоса в лакированных полуботинках и
открытом пальто, из-под которого сверкала белая манишка.
  -- Он сошел с ума, -- сказал я.
  -- Он часто делает так, -- сказала Пат. -- Он безмерно легкомыслен.
Только поэтому он и держится, иначе ему трудно было бы всегда сохранять
хорошее настроение.
  -- Но зато мы тем тщательнее упакуем тебя.
  Я обернул ее всеми пледами и шарфами, которые у нас были. И вот санки
покатились вниз. Образовалась длинная процессия. Удрали все, кто только мог.
Можно было подумать, что в долину спускается свадебный поезд, так празднично
покачивались в лунном свете пестрые султаны на конских головах, так много
смеялись все и весело окликали друг друга. Курзал был убран роскошно. Когда
мы прибыли, танцы уже начались. Для гостей из санатория был приготовлен
особый угол, защищенный от сквозняков и открытых окон. Было тепло, пахло
цветами, косметикой и вином.
  За нашим столом собралось очень много людей. С нами сидели русский,
Рита, скрипач, какая-то старуха, дама с лицом размалеванного скелета, при
ней пижон с ухватками наемного танцора, а также Антонио и еще несколько
человек.
  -- Пойдем, Робби, -- сказала Пат, -- попробуем потанцевать.
  Танцевальная площадка медленно вращалась вокруг нас. Скрипка и
виолончель вели нежную и певучую мелодию, плывшую над приглушенными звуками
оркестра. Тихо шуршали по полу ноги танцующих
  -- Мой милый, мой любимый, да ведь ты, оказывается, чудесно танцуешь,
-- изумленно сказала Пат.
  -- Ну, уж чудесно...
  -- Конечно. Где ты учился?
  -- Это еще Готтфрид меня обучал, -- сказал я.
  -- В вашей мастерской?
  -- Да. И в кафе "Интернациональ". Ведь для этого нам нужны были еще и
дамы. Роза, Марион и Валли придали мне окончательный лоск. Боюсь только, что
из-за этого у меня не слишком элегантно получается.
  -- Напротив. -- Ее глаза лучились. -- А ведь мы впервые танцуем с
тобой, Робби.
  Рядом с нами танцевали русский с испанкой. Он улыбнулся и кивнул нам
Испанка была очень бледна. Черные блестящие волосы падали на ее лоб, как два
вороньих крыла. Она танцевала с неподвижным серьезным лицом. Ее запястье
охватывал браслет из больших четырехгранных смарагдов. Ей было восемнадцать
лет. Скрипач из за стола слетал за нею жадными глазами.
  Мы вернулись к столу.
  -- А теперь дай мне сигаретку, -- сказала Пат.
  -- Уж лучше не надо, -- осторожно возразил я
  -- Ну только несколько затяжек, Робби Ведь я так давно не курила. --
Она взяла сигарету, но скоро отложила ее. -- А знаешь, совсем невкусно.
Просто невкусно теперь.
  Я засмеялся: -- Так всегда бывает, когда от чего-нибудь надолго
отказываешься.
  -- А ты ведь от меня тоже надолго отказался? -- спросила она.
  -- Но это только к ядам относится, -- возразил я. -- Только к водке и к
табаку.
  -- Люди куда более опасный яд, чем водка и табак, мой милый.
  Я засмеялся:
  -- Ты умная девочка, Пат.
  Она облокотилась на стол и поглядела на меня:
  -- А ведь по существу ты никогда ко мне серьезно не относился, правда?
  -- Я к себе самому никогда серьезно не относился, Пат, -- ответил я.
  -- И ко мне тоже. Скажи правду.
  -- Пожалуй, этого я не знаю. Но к нам обоим вместе я всегда относился
страшно серьезно. Это я знаю определенно.

*                *                *
  -- Пойдемте со мной! Побудьте со мной, давайте вместе выпьем. Я плачу
за все. Я не могу оставаться один.
  -- У меня нет времени, -- ответил я. -- Поищите кого-нибудь другого.
  Я поднялся опять к Пат. Она лежала тяжело дыша, опираясь на гору
подушек.
  -- Ты не пройдешься на лыжах? -- спросила она.
  Я покачал головой:
  -- Снег уж очень плох. Везде тает.
  -- Может быть, ты поиграл бы с Антонио в шахматы?
  -- Нет, я хочу посидеть у тебя.
  -- Бедный Робби! -- Она попыталась сделать какое-то движение. -- Так
достань себе по крайней мере что-нибудь выпить.
  -- Это я могу. -- Зайдя в свою комнату, я принес оттуда бутылку коньяка
и бокал. -- Хочешь немножко? -- спросил я. -- Ведь тебе же можно, ты знаешь?
  Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала
мне бокал. Я налил его до краев и выпил.
  -- Ты не должен пить из одного бокала со мной, -- сказала Пат.
  -- Этого еще недоставало! -- Я опять налил бокал до краев и выпил
единым духом.
  Она покачала головой:
  -- Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня
целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь
заболеть.
  -- А я буду тебя целовать, и мне наплевать на все, -- возразил я.
  -- Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.
  -- Хорошо. Тогда спи ты в моей.
  Она упрямо сжала губы:
  -- Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты
был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.
  -- Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и
моя жена.
  Несколько минут она лежала молча.
  -- Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, -- сказала она потом и
прислонилась липом к моему плечу. -- Раньше я этого никогда не хотела. Я
даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо
было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и
ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.
  -- У нас еще будет ребенок, -- сказал я. -- Когда ты выздоровеешь. Я
очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка,
которую мы назовем тоже Пат.
  Она взяла у меня бокал и отпила глоток:
  -- А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у
тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь
вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше
ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен
быть печальным.
  -- Меня печалит, когда ты так говоришь.
  Некоторое время она смотрела на меня:
  -- Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое,
что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я
теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и
все-таки один умирает.
  -- Молчи, -- сказал я. -- Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда
бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.
  -- Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг
друга. Но не тогда, когда любят.
  Я заставил себя улыбнуться.
  -- Да, Пат, -- сказал я и взял ее горячую руку. -- Если бы мы с тобой
создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?
  Она кивнула:
  -- Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что
потом. Ты веришь, что потом еще что-нибудь есть? -- Да, -- ответил я. --
Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.
  Она улыбнулась:
  -- Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?
  Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.
  -- Вот то-то и оно, -- возразил я. -- Отдельные детали чудесны, но все
в целом -- совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший,
который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего,
как уничтожать ее.
  -- А потом создавать заново, -- сказала Пат.
  -- В этом я тоже не вижу смысла, -- возразил я. -- Лучше от этого она
пока не стала.
  -- Неправда, милый, -- сказала Пат. --С нами у него все-таки хорошо
получилось. Ведь лучшего даже не могло и быть. Только недолго, слишком
недолго.

*               *                 *

  Несколько дней спустя я почувствовал покалывание в груди и стал
кашлять. Главный врач услышал это, пройдя по коридору, и просунул голову в
мою комнату:
  -- А ну зайдите ко мне в кабинет.
  -- Да у меня ничего особенного, -- сказал я.
  -- Все равно, -- ответил он. -- С таким кашлем вы не должны
приближаться к мадемуазель Хольман. Сейчас же идите со мной.
  У него в кабинете я со своеобразным удовлетворением снимал рубашку.
Здесь здоровье казалось каким-то незаконным преимуществом; сам себя начинал
чувствовать чем-то вроде спекулянта или дезертира.
  Главный врач посмотрел на меня удивленно.
  -- Вы, кажется, еще радуетесь? -- сказал он, морща лоб.
  Потом он меня тщательно выслушал. Я разглядывал какие-то блестящие
штуки на стенах и дышал глубоко и медленно, быстро и коротко, вдыхал и
выдыхал, -- все, как он велел. При этом я опять чувствовал покалыванье и был
доволен. Хоть в чем-нибудь я теперь мог состязаться с Пат.
  -- Вы простужены, -- сказал главный врач. -- Ложитесь на денек, на два
в постель или по крайней мере не выходите из комнаты. К мадемуазель Хольман
вы не должны подходить. Это не ради вас, а ради нее.
  -- А через дверь можно мне с ней разговаривать? -- спросил я. -- Или с
балкона?
  -- С балкона можно, но не дольше нескольких минут. Да пожалуй можно и
через дверь, если вы будете тщательно полоскать горло. Кроме простуды, у вас
еще катар курильщика.
  -- А как легкие? -- У меня была робкая надежда, что в них окажется хоть
что-нибудь не в порядке. Тогда бы я себя лучше чувствовал рядом с Пат.
  -- Из каждого вашего легкого можно сделать три, -- заявил главный врач.
-- Вы самый здоровый человек, которого я видел в последнее время. У вас
только довольно уплотненная печень. Вероятно, много пьете.
  Он прописал мне что-то, и я ушел к себе.
  -- Робби, -- спросила Пат из своей комнаты. -- Что он сказал?
  -- Некоторое время мне нельзя к тебе заходить, -- ответил я через
дверь. -- Строжайший запрет. Опасность заражения.
  -- Вот видишь, -- сказала она испуганно. -- Я ведь все время говорила,
чтоб ты не делал этого.
  -- Опасно для тебя, Пат, не для меня.
  -- Не болтай чепухи, -- сказала она. -- Скажи, что с тобой?
  -- Это именно так. Сестра! -- Я подозвал сестру, которая принесла мне
лекарство. -- Скажите мадемуазель Хольман, у кого из нас болезнь более
заразная.
  -- У господина Локампа, -- сказала сестра. -- Ему нельзя заходить к
вам, чтобы он вас не заразил.
  Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через
дверь лекарство. Она сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась
до слез и закашлялась так мучительно, что сестра бросилась к ней, чтобы
поддержать.
  -- Господи, -- шептала она, -- милый, ведь это смешно. Ты выглядишь
таким гордым.
  Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое
пальто и укутав шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, -- в одной руке
сигара, в другой -- бокал, в ногах -- бутылка коньяка. Я рассказывал ей
истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и вдохновлял ее тихий
щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную
улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и
наутро был здоров.


  Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали все ниже, снег
начинал сдвигаться, по ночам в горах шумели обвалы; больные лежали
возбужденные, нервничали, не спали и прислушивались. На укрытых от ветра
откосах уже начали расцветать крокусы, и на дороге среди санок появились
первые повозки на высоких колесах.
  Пат все больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее
бывали частые приступы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я
сжимал ее влажные бессильные руки.
  -- Только бы пережить этот час, -- хрипела она. -- Только этот час,
Робби. Именно в это время они умирают...
  Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что
тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний
час ночи. И только этого часа она боялась и не хотела оставаться одна. В
другое время она была такой храброй, что я не раз стискивал зубы, глядя на
нее.
  Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз,
когда она просыпалась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал
я об ампулах морфия в моем чемодане; я пустил бы их в ход без колебаний,
если бы не видел, с какой благодарной радостью встречает Пат каждый новый
день.
  Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову.
Ей нельзя было много разговаривать, и она охотно слушала, когда я
рассказывал о разных случаях из моей жизни. Больше всего ей нравились
истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва оправившись от
приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала,
чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и
поглаживая воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим
голосом изрекал всякую педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал
что-нибудь новое. И мало-помалу Пат начала отлично разбираться во всем и
знала уже всех драчунов и озорников нашего класса, которые каждый день
изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды дежурная
ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и
потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему
удовольствию Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди
ночи по комнате: накинув на себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я
жесточайшим образом отчитывал некоего Карла Оссеге за то, что он коварно
подпилил учительскую кафедру.
  А питом постепенно в окна начинал просачиваться рассвет. Вершины
горного хребта становились острыми черными силуэтами. И небо за ними --
холодное и бледное -- отступало все дальше. Лампочка на ночном столике
тускнела до бледной желтизны, и Пат прижимала влажное лицо к моим ладоням:
  -- Вот и прошло, Робби. Вот у меня есть еще один день.


  Антонио принес мне свой радиоприемник. Я включил его в сеть освещения и
заземлил на батарею отопления. Вечером я стал настраивать его для Пат. Он
хрипел, квакал, но внезапно из шума выделилась нежная чистая мелодия.
  -- Что это, милый? -- спросила Пат.
  Антонио дал мне еще и радиожурнал. Я полистал его.
  -- Кажется, Рим.
  И вот уже зазвучал глубокий металлический женский голос:
  -- "Радио Рома -- Наполи -- Фиренце..."
  Я повернул ручку: соло на рояле.
  -- Ну, тут мне и смотреть незачем, -- сказал я. -- Это Вальдштейповская
соната Бетховена. Когда-то в я умел ее играть. В те времена, когда еще
верил, что смогу стать педагогом, профессором или композитором. Теперь уж не
смог бы. Лучше поищем что-нибудь другое. Это не очень приятные воспоминания.
Теплый альт пел тихо и вкрадчиво: "Parlez moi d'amour". ["Говорите мне о
любви" (франц.)]
  -- Это Париж, Пат.
  Кто-то докладывал о способах борьбы против виноградной тли. Я продолжал
вертеть ручку регулятора. Передавали рекламные сообщения. Потом был квартет.
  -- Что это? -- спросила Пат.
  -- "Прага. Струнный квартет Бетховена. Опус пятьдесят девять, два", --
прочел я вслух.
  Я подождал, пока закончилась музыкальная фраза, снова повернул
регулятор, и вдруг зазвучала скрипка, чудесная скрипка.
  -- Это, должно быть, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.
  Я точнее настроил приемник. И теперь мелодия лилась полнозвучная и
нежная над стремящимся ей вслед оркестром цимбал, скрипок и пастушьих
рожков.
  -- Ведь чудесно. Пат, не правда ли?
  Она молчала. Я повернулся к ней. Она плакала, ее глаза были широко
открыты. Я сразу же выключил приемник.
  -- Что с тобой, Пат? -- Я обнял ее худенькие плечи.
  -- Ничего, Робби. Это глупо, конечно. Но только, когда слышишь вот так
-- Париж, Рим, Будапешт... Боже мой, а я была бы так рада, если б могла еще
хоть раз спуститься в ближайшую деревню.
  -- Но, Пат...
  Я сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее. Но она только
тряхнула головой:
  -- Я не тоскую, милый. Ты не должен так думать. Я вовсе не тоскую,
когда плачу. Это бывает, правда, но ненадолго. Но зато я слишком много
думаю.
  -- О чем же ты думаешь? -- спросил я, целуя се волосы.
  -- О том единственном, о чем я только и могу еще думать, -- о жизни и
смерти. И когда мне становится очень тоскливо и я уже ничего больше не
понимаю, тогда я говорю себе, что уж лучше умереть, когда хочется жить, чем
дожить до того, что захочется умереть. Как ты думаешь?
  -- Не знаю. -- Нет, право же. -- Она прислонилась головой к моему
плечу. -- Если хочется жить, это значит, что есть что-то, что любишь. Так
труднее, но так и легче. Ты подумай, ведь умереть я все равно должна была
бы. А теперь я благодарна, что у меня был ты. Ведь я могла быть и одинокой и
несчастной. Тогда я умирала бы охотно. Теперь мне труднее. Но зато я полна
любовью, как пчела медом, когда она вечером возвращается в улей. И если мне
пришлось бы выбирать одно из двух, я бы снова и снова выбрала, чтобы -- так,
как сейчас.
  Она поглядела на меня.
  -- Пат. -- сказал я. -- Но ведь есть еще и нечто третье. Когда
прекратится фен, тебе станет лучше и мы уедем отсюда.
  Она продолжала испытующе глядеть на меня:
  -- Вот за тебя я боюсь, Робби. Тебе это все куда труднее, чем мне.
  -- Не будем больше говорить об этом, -- сказал я.
  -- А я говорила только для того, чтобы ты не думал, будто я тоскую, --
возразила она.
  -- А я вовсе и не думаю, что ты тоскуешь, -- сказал я.
  Она положила руку мне на плечо:
  -- А ты не сделаешь опять так, чтобы играли эти цыгане?
  -- Ты хочешь слушать?
  -- Да, любимый.
  Я опять включил приемник, и сперва тихо, а потом все громче и полнее
зазвучали в комнате скрипки и флейты и приглушенные арпеджио цимбал.
  -- Хорошо, -- сказала Пат. -- Как ветер. Как ветер, который куда-то
уносит.
  Это был вечерний концерт из ресторана в одном из парков Будапешта.
Сквозь звуки музыки иногда слышны были голоса сидевших за столиками, время
от времени раздавался звонкий, веселый возглас. Можно было себе представить,
что там, на острове Маргариты, сейчас каштаны уже покрыты первой листвой,
которая бледно мерцает в лунном свете и колеблется, словно от ветра скрипок.
Может быть, там теперь теплый вечер и люди сидят на воздухе -- и перед ними
стаканы с желтым венгерским вином, бегают кельнеры в белых куртках, и цыгане
играют; а потом в зеленых весенних сумерках, утомленный, идешь домой; а
здесь лежит Пат и улыбается, и она уже никогда не выйдет из этой комнаты и
никогда больше не встанет с этой постели.


  Потом внезапно все пошло очень быстро. На любимом лице таяла живая
ткань тела. Скулы выступили, и на висках просвечивали кости. Руки стали
тонкими, как у ребенка, ребра выпирали под кожей, и жар все чаще сотрясал
исхудавшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, и врач заходил каждый
час.
  Однажды к концу дня температура необъяснимо стремительно упала. Пат
пришла в себя и долго смотрела на меня.
  -- Дай мне зеркало, -- прошептала она.
  -- Зачем тебе зеркало? -- спросил я. -- Отдохни, Пат. Я думаю, что
теперь уже пойдет на поправку. У тебя почти нет жара.
  -- Нет, -- прошептала она своим надломленным, словно перегоревшим
голосом. -- Дай мне зеркало.
  Я обошел кровать, снял со стены зеркало и уронил его. Оно разбилось.
  -- Прости, пожалуйста, -- проговорил я. -- Экой я увалень. Вот упало --
и вдребезги.
  -- У меня в сумочке есть еще одно, Робби.
  Это было маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я мазнул по нему
рукой, чтоб заслепить хоть немного, и подал Пат. Она с трудом протерла его и
напряженно разглядывала себя.
  -- Ты должен уехать, милый, -- прошептала она.
  -- Почему? Разве ты меня больше не любишь?
  Ты не должен больше смотреть на меня. Ведь это уже не я.
  Я отнял у нее зеркальце:
  -- Эти металлические штуки ни к черту не годятся. Посмотри, как я в нем
выгляжу. Бледный и тощий. А ведь я-то загорелый крепыш. Эта штука вся
сморщенная.
  -- Ты должен помнить меня другой, -- шептала она. -- Уезжай, милый. Я
уж сама справлюсь с этим.
  Я успокоил ее. Она снова потребовала зеркальце и свою сумочку. Потом
стала пудриться, -- бледное истощенное лицо, потрескавшиеся губы, глубокие
коричневые впадины у глаз. -- Вот хоть немного, милый, -- сказала она и
попыталась улыбнуться. -- Ты не должен видеть меня некрасивой.
  -- Ты можешь делать все, что хочешь, -- сказал я. -- Ты никогда не
будешь некрасивой. Для меня ты самая красивая женщина, которую я когда-либо
видел.
  Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил обе руки ей под
голову. Несколько минут спустя она беспокойно задвигалась.
  -- Что с тобой, Пат? -- спросил я.
  -- Слишком громко тикают, -- прошептала она.
  -- Мои часы?
  Она кивнула:
  -- Они так грохочут.
  Я снял часы с руки.
  Она испуганно посмотрела на секундную стрелку.
  -- Убери их.
  Я швырнул часы об стенку:
  -- Вот, теперь они больше не будут тикать. Теперь время остановилось.
Мы его разорвали пополам. Теперь существуем только мы вдвоем. Только мы
вдвоем -- ты и я -- и больше нет никого.
  Она поглядела на меня. Глаза были очень большими.
  -- Милый, -- прошептала она.
  Я не мог вынести ее взгляд. Он возникал где-то далеко и пронизывал
меня, устремленный в неведомое.
  -- Дружище, -- бормотал я. -- Мой любимый, храбрый старый дружище.
  Она умерла в последний час ночи, еще до того, как начался рассвет. Она
умирала трудно и мучительно, и никто не мог ей помочь. Она крепко сжимала
мою руку, но уже не узнавала меня.
  Кто-то когда-то сказал:
  -- Она умерла.
  -- Нет, -- возразил я. -- Она еще не умерла. Она еще крепко держит мою
руку.
  Свет. Невыносимо яркий свет. Люди. Врач. Я медленно разжимаю пальцы. И
ее рука падает. Кровь. Искаженное удушьем лицо. Страдальчески застывшие
глаза. Коричневые шелковистые волосы.
  -- Пат, -- говорю я. -- Пат!
  И впервые она не отвечает мне.


  -- Хочу остаться один, -- говорю я.
  -- А не следовало бы сперва... -- говорит кто-то.
  -- Нет, -- отвечаю я. -- Уходите, не трогайте.
  Потом я смыл с нее кровь. Я одеревенел. Я причесал ее. Она остывала. Я
перенес ее в мою постель и накрыл одеялами. Я сидел возле нее и не мог ни о
чем думать. Я сидел на стуле и смотрел на нее. Вошла собака и села рядом со
мной. Я видел, как изменялось лицо Пат. Я не мог ничего делать. Только
сидеть вот так опустошенно и глядеть на нее. Потом наступило утро, и ее уже
не было.
..............................................................................................................................................................

  "Небесный мир, святая ночь,
  Пролей над сей душой
  Паломнику терпеть невмочь --
  Подай ему покой
  Луна сияет там вдали,
  И звезды огоньки зажгли,
  Они едва не увлекли
  Меня вслед за собой"
.........................................................
"Мне песня старая одна
  Мила с начала дней,
  Она из юности слышна,
  Из юности моей."
........................................................
"О, как был полон этот мир.
  Когда я уезжал!
  Теперь вернулся я назад --
  Каким пустым он стал."

ბავშვობაში მეგონა რომ...

თავიდან ძალიან დავიბენი და არც ვიცოდი საერთოდ რა უნდა დამეწერა. არაფერი არ მაგონდებოდა მსგავსიც კი... მერე გამახსენდა რომ თამთამ დამთაგა თუ რაღაც ეგეთი და  რომ არ დამეწერა ტეხავდა... ;)  მოკლედ გუშინ ძილის წინ გონება დავძაბე და რაც კი შემეძლო ბავშვობა მოვიახლოვე წუთით მაინც ...

ესეც ასე...

მეგონა რომ... ყველაზე ბედნიერი არსება ვიყავი ამ ქვეყნად...

მეგონა რომ...  სამყარო გარშემო უმშვენიერესია და ყოველთვის ასე იქნება...

მეგონა რომ... როცა დედა ზაფხულში, გურიაში მტოვებდა ან საზღვარგარეთ მიდიოდა უკან აღარ დაბრუნდებოდა და მარტო ცავრჩებოდი...

მეგონა რომ... ჩემი სიზმრები მართლა არსებობდნენ  და იქ მყოფი უცნაური არსებებიც, რომლებიც ხან მაბრაზებდნენ და მაშინებდნენ ხანაც კი მახალისებდნენ...

მეგონა რომ... სულ ასე პატარა დიდი ვიქნებოდი და არასოდეს დავემსგავსებოდი ამ უფრო დიდ ადამიანებს...  უცნაური ჩაცმულობებით და უცნაურ თემებზე მოლაპარაკეებს...  არც მათი ცხოვრებით ვიცხოვრებდი და არც მათნაირად ვიმოძრავებდი...

მეგონა რომ ყველაზე საყვარელი ვიყავი დიდი მწვანე თვალებით და ქერა კულულებით... რომ ჩემი სილამაზით მოხიბლული ის გახდებოდა ჩემი პრინცი...

მეგონა რომ თუ ადამიანები მეყვარებოდა მათაც ვეყვარებოდი...

მეგონა რომ თუ ტყუილს არ ვიტყოდი არც მე მომატყუებდნენ და გულს არ მატკენდნენ...

მეგონა რომ სულ ასეთი ლაღი იქნებოდა ბავშვობა და მასში ჩვენ ვინც დიდი მეგობრები ვიყავით...

მეგონა რომ, როცა ჩემი უსაყვარლესი, დედიკოს შეკერილი იასამნისფერი სარაფანი დამეხა საშინელი რამ მოხდა და ძალიან განვიცადე... 

მეგონა რომ ციცინათელები ყოველთვის იციმციმებდნენ ჩემს ეზოში და ჩვენც სულ ასე ვირბენდით მათ დასაჭერად...

მეგონა რომ ჩემნაირი მამა არავის ყავდა... რომ ერთხელაც მოვიდოდა დარჩებოდა ჩემთან და აღარასოდეს გაიხურავდა კარს...

..........................................................................................................

P.S. ძალიან ლამაზია ბავშვობა და ის მოგონებები;თემა არ მაძლევს საშუალებას რომ ბევრი კარგი რამ დავწერო, თუმცა ამის დროც მოვა... :) 

my birthday { 13. 09 }

სიხარული და შეგრძნება იმის რომ ჩემი დაბადების დღეა და ამით გავიხარო მხოლოდ ბავშვობაში დარჩა...  შემდეგი დაბადების დღეები არც ისე საინტერესო იყო რამოდენიმე გამონაკლისის გარდა...   ანუ ეს ჩემი დღე აღარ იყო არამედ სხვების,როცა ზრუნავ იმაზე სტუმრებს როგორ ასიამოვნო და გაართო...  და შეგრძნებაც შესაბამისად არასასურველი გახლდათ... 

ბოლო ხუთი წლის განმავლობაში განსაკუთრებით აღარ მიყვარდა ეს დღე... რაღაც არასასიამოვნო მოხდა ჩემს ცხოვრებაში და ცუდად დამრჩა მოგონებად...

წელს პირველად გადავწყვიტე რომ დაბადების დღე ჩემი თავისთვის უნდა მიმეძღვნა... და ისე გამეტარებინა როგორც მინდოდა...  შემიყვარდა ისევ ეს დღე და ის სულელური აზრები თავიდან მოვიშორე...   თუმცა აღმოჩნდა რომ ის ახლობელი ადამიანები რომლებიც ჩემს გვერდით უნდა ყოფილიყვნენ ამ დღეს არ იქნებიან თბილისში...  ნუ გული დამწყდა...  რა თქმა უნდა...  მაგრამ ნათქვამია: "კაცი ბჭობდა ღმერთი იცონოდაო",ცოტა ცუდი შედარებაა ღმერთთან ამ ფრაზაში მაგრამ იდეა ნამდვილად ჭეშმარიტი... და ალბად ასე იყო საჭიროთქო და შევეგუე,რას ვიზამ :(

ის შეგრძნება რაც წლების მომატებას ახლავს ხოლმე თან უკვე გადავლახე,ასე ვთქვათ წინასწარ მოვამზადე თავი... ასე რომ იმედი მაქვს ამ დღეს მაინც სასიამოვნო ხასიათზე ვიქნები და რობის სინდრომი არ შემაწუხებს... :)

დაბადების დღე გარდა იმისა რომ ზეიმი და სიხარულია.შენი მხოლოდ შენი ერთი დღე მთელი წლის განმავლობაში,არის კიდევ ერთი სასიამოვნო ფაქტი და არა მგონია  ვინმეს სიამოვნებას არ ანიჭებდეს ეს, საჩუქრები... :)

ერთი სული რომ გაქვს როდის გახსნი და ნახავ რა არის შიგნით, რაც უფრო შეფუთულია მით უფრო მძაფრდება ეს შეგრძნება... :)

ეხლა გამახსენდა საჩუქრები რომლებიც ჩემთვის ყველაზე სასურველი და საყვარელი აღმოჩნდა რაც კი ოდესმე მიმიღია და მათ ფოტოებს დავამატებ....  და რა არის ჩემთვის საინტერესო, რაც მინდა რომ მივიღო...  ეს არის განსხვავებული და საინტერესო ნივთები...  წიგნი...  სუნამო...  და რათქმა უნდა ყვავილები...

მაგრამ ყველაზე ყველაზე სასურველი საჩუქარი ლამაზად გატარებული დღეა, რომელიც მთელი შემდეგი ცხოვრება ასევე მოგაგონდება... :)

............................................................................................................................

........................................................................................

...................................................

................

1 სექტემბერი

ძალიან მიყვარდა ეს თარიღი ''1 სექტემბერი''
ან უბრალოდ მიჩვეული ვიყავი რომ მთელი 11 წლის განმავლობაში სკოლაში მივდიოდი ამ დღეს, მანამ კიდევ 2–3  წელი ბაღში. ყოველ 1 სექტემბერს  მოლოდინით, სევდანარევი სიხარულით, მონატრებით და რაღაც ახლის დაწყების სიხარულით ვეგებებოდი...   მიხაროდა რომ ვნახავდი ჩემს მონატრებულ მეგობრებს და იმ  სკოლის ოთახებს, დერეფნებს და ეზოს სადაც იმდენი საინტერესო და სასიამოვნეო დღეები მაქვს გატარებული... ცვლილებეს მტკივნეულად განვიცდიდით როცა რამოდენიმე წლის განმავლობაში ერთ საკლასო ოთახში ვიომყოფებოდით და მერე უცებ სხვა სართულზე, განსხვავებულ ოთახში აღმოვჩნდებოდით. ამ ოთახს ხანდახან გავიხსენებდით ხოლმე, შევუვლიდით და როცა იქ სხვა ბავშვები გვხვდებოდნენ დანაღვლიანებულები ვუყურებდით და ვიგონებდით იქ გატარებულ დროს, იმ სართულის დერეფანს სადაც იმდენი გვირბენია...
საოცარია სკოლაში გატარებული დრო, ისეთი ლაღი და უდარდელი... როგორ ვაბრაზებდით მასწავლებლებს,რამდენ სისულელეს და მაიმუნობას ვაკეთებდით, როგორ ვატყუებდით მათ ან ისეთ საშინელებას ვუკეთებდით რომ ჩვენს კლასში შემოსვლის სურვილიც ეკარგებოდათ :)  ერთი ამდაგვარი ისტორია მახსოვს მუსიკის მასწავლებელთან, ისეთ დავმართეთ ქალს რომ ჭკუიდან გადავიყვანეთ, თან ბოლო გაკვეთილი იყო იმ წელს მუსიკას ვამთავრებდით და მგონი სამუდამოდ დავამახსოვრეთ თავი, სხვა დროს როცა დაგვინახავდა შორიდან გვესალმებოდა ახლოს არ გვიკარებდა :D  მახსოვს ასეთი ფრაზა თქვა: აღარასოდეს აღარ შემოვალ თქვენს კლასშიო და თავის წინ მდგომი მაგიდა გადააყირავა... ნუ ეს რაღაც სასწაული იყო, მთელი ოთახი შეზანზარდა და ჩვენ გავისუსეთ, თუმცა მალევე სიცილი აღვიტყდა და დავუძახეთ, მას...  ეს ისედაც ბოლო გაკვეთილიაო... :)      ჩვენთვის ვინც ახლო მეგობრები ვიყავით, შეუდარებელი და ფანტასტიური მოგონებები გვაქვს, შატალოები მთელი დღით ან გაკვეთილის ბოლოს, # 1 ტროლეიბუსი და მუშტაიდის პარკი... სკოლის ეზოში კალათბურთი ფეხბურთი და წუწაობა... ფიზ. კულტურაზე თოკებზე სრიალი, ხტომა და სირბილი... ისე სულ პირველი ვიდექი სიმაღლისდა მიხედვით მგონი 11 კლასამდე :)
დაუვიწყარია ეს ყველაფერი და მაშინ ვერ აფასებ, როცა უკვე იზრდები, სტუდენტი ხდები უფრო გრძნობ რომ რაღaც საუკეთესო წლებმა ჩაიარეს და აღარასოდეს დაბრუნდებიან...
1 სექტემბერიც აღaრ იყო
აკადემიაში რატომღაც 15 სექტემბერს იწყებოდა სწავლა სულ ყველა სასწავლებლისგან განსხვავებით და ეს ორი კვირა უაზროდ ვიყავით რა გვეკეთებია არ ვიცოდით...  პირველ კურსზე რომ გამოვცხადდით 1–ში დიდი სიხარულით რომ სტუდენტები ვართ, უკან გამოგვაბუნძულეს და იმის მერე 5 წელი ასე გრძელდებოდა...
ეს ყველაფერი გამახსენდა იმიტომ რომ ამ ბოლო წლებში ვხედავ რომ დაიკარგა ეს განცდა 1 სექტემბრის და რომელ წელს, რომელ რიცხვშიც უნდათ იმ რიცხვში იწყებენ სწავლას. აღარ არის ის ერთი ლამაზი თარიღი რომლის მოლოდინი და ასოცირება ექნებათ ბავშვებს ამ ლამაზ დღესთან...
P.S. შეიძლბა ჩემთვის არის ეს რიცხვი ასეთი მნიშვნელოვანი და ამიტომაც მომაგონდა რომ აღარ არსებობს და არც აინტერესებთ...

Эрих Мария Ремарк "Три товарища"

 Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о
мутных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах,
пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в
темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей,
сквозь запахи разложения, -- все это я слышал от Ленца, но теперь я почти не
сомневался, что и вправду был там, -- так причудливо сменились воспоминания
с томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную
путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо
красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня
цветение... Что стоил я сам по себе рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, все
объясню, потом, когда стану лучше, когда все будет прочнее... потом...
только не теперь... "Манаос... -- говорил я, -- Буэнос-Айрес..." -- И каждое
слово звучало как мольба, как заклинание.

***
  Ночь. На улице начался дождь. Капли падали мягко и нежно, не так, как
месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо
шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество,
таинственней ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и
превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
  Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого
фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми,
почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
  -- Слышишь, Пат? Дождь...
  -- Да...
  Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой
подушке. Одно плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На
руку падала узкая полоска света. -- Посмотри... -- сказала она, поднося
ладони к лучу.
  -- Это от фонаря на улице, -- сказал я.
  Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и
груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались,
становились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее
головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и
медленно поползло по потолку.
  -- Это реклама на улице.
  -- Видишь, как прекрасна твоя комната.
  -- Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как
прежде... потому что ты была здесь,
  Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
  -- Но... -- сказала она, -- я ведь еще часто буду приходить сюда...
Часто...
  Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и
очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
  -- Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
  Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
  -- Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без
любви!
  Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко,
взволнованное, открытое, полное страстной силы.
  -- Держи меня крепко, -- прошептала она. -- Мне нужно, чтобы кто-то
держал меня крепко, иначе я упаду, Я боюсь.
  -- Не похоже, что ты боишься.
  -- Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
  -- Уж я-то буду держать тебя крепко, -- сказал я, все еще не очнувшись
от этого странного сна наяву, светлого и зыбкого, -- Я буду держать тебя
по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
  Она коснулась ладонями моего лица:
  -- Правда?
  Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в
глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, -- меня захлестнула
большая теплая волна, светлая и нежная... Все погасло...

***
  Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на
нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту
сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще
не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с
мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы
полюбить женщина. Я думал, видимо, все сведется только к одной этой ночи, а
потом мы проснемся, и все кончится.
  Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла
и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и
прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, побрился
и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного одеколона и освежил
волосы и шею. Было очень странно -- стоять в этой безмолвной серой комнате
наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев за окном.
Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня
перехватило дыхание.
  -- Иди сюда, -- сказала она.
  Я подошел к ней и сел на кровать.
  -- Все еще правда? -- спросил я.
  -- Почему ты спрашиваешь?
  -- Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее.

***************

  Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить
ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы
слишком мало впали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг
понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких
случаях?
  -- Хотите незаметно исчезнуть? -- спросил я. Она кивнула.

***
  Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зеленый туман медленно
опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто.
Мы шли так довольно долго.
  -- Устали? -- спросил я.
  Она покачала головой и улыбнулась.
  Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:
  -- Не зайти ли нам куда-нибудь?
  -- Нет... Потом.
  Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди
каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли
пустую скамейку и сели.
  Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие
оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света.
Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы,
кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман
преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница
напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко
освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась
в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном
мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов...
  Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным -- и мы тоже. Я
посмотрел на Патрицию, -- свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.
  -- Сядь поближе, -- сказал я, -- а то туман унесет тебя...
  Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы
мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня... Но мне казалось, будто она
вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где
серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением
листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный
неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и
пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный
таинственный призыв земли и жизни.
  Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко
мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно
расцвело в этой сверкающей тишине, -- никогда не забуду, как ее губы
потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали
меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза
медленно закрылись, словно сдавшись...
  А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные
могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время
умерло...

******************

 Она бережно передвинула вазу с цветами к стене. Я видел тонкую
изогнутую линию затылка, прямые плечи, худенькие руки. Стоя на коленях, она
казалась ребенком, нуждающимся в защите. Но в ней было что-то от молодого
гибкого животного, и когда она выпрямилась и прижалась ко мне, это уже не
был ребенок, в ее глазах и губах я опять увидел вопрошающее ожидание и
тайну, смущавшие меня. А ведь мне казалось, что в этом грязном мире такое
уже не встретить.
  Я положил руку ей на плечо. Было так хорошо чувствовать ее рядом.

****************

  -- Сколько же ты пролежала? Подумав, она ответила:
  -- Около года. -- Так долго! -- Я внимательно посмотрел на нее.
  -- Все это давным-давно прошло. Но тогда это мне казалось целой
вечностью. В баре ты мне как-то рассказывал о своем друге Валентине. После
войны он все время думал: какое это счастье -- жить. И в сравнении с этим
счастьем все казалось ему незначительным.
  -- Ты все правильно запомнила, -- сказал я.
  -- Потому что я это очень хорошо понимаю. С тех пор я тоже легко
радуюсь всему. По-моему, я очень поверхностный человек.
  -- Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
  -- А вот я определенно поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших
вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принес сирень -- и я
уже счастлива.
  -- Это не поверхностность; это высшая философия.
  -- Может быть, но не для меня. Я просто поверхностна и легкомысленна.
  -- Я тоже.
  -- Не так, как я. Раньше ты говорил что-то про авантюризм. Я настоящая
авантюристка.
  -- Я так и думал, -- сказал я.
  -- Да. Мне бы давно надо переменить квартиру, иметь профессию,
зарабатывать деньги. Но я всегда откладывала это. Хотелось пожить какое-то
время так, как нравится. Разумно это, нет ли -- все равно. Так я и
поступила.
  Мне стало смешно:
  -- Почему у тебя сейчас такое упрямое выражение лица?
  -- А как же? Все говорили мне, что все это бесконечно легкомысленно,
что надо экономить жалкие гроши, оставшиеся у меня, подыскать себе место и
работать. А мне хотелось жить легко и радостно, ничем не связывать себя и
делать, что захочу. Такое желание пришло после смерти матери и моей долгой
болезни.
  -- Есть у тебя братья или сестры?
  Она отрицательно покачала головой.
  -- Я так и думал.
  -- И ты тоже считаешь, что я вела себя легкомысленно?
  -- Нет, мужественно.
  -- При чем тут мужество? Не очень-то я мужественна. Знаешь, как мне
иногда бывало страшно? Как человеку, который сидит в театре на чужом месте и
все-таки не уходит с него.
  -- Значит, ты была мужественна, -- сказал я. -- Мужество не бывает без
страха. Кроме того, ты вела себя разумно. Ты могла бы без толку растратить
свои деньги. А так ты хоть что-то получила взамен. А чем ты занималась?
  -- Да, собственно, ничем. Просто так -- жила для себя,
  -- За это хвалю! Нет ничего прекраснее.

*****************

 -- Вот что я вам скажу, -- произнесла она. -- Я живу хорошо, и у меня
немало вещей, которые мне вовсе не нужны. Но поверьте, если бы кто-нибудь
пришел ко мне и предложил жить вместе, по-настоящему, честно, я бросила бы
все это барахло и поселилась бы с ним хоть в чердачной каморке. -- Ее лицо
снова обрело прежнее выражение. -- Ну, бог с ним, со всем -- в каждом
человеке скрыто немного сентиментальности. -- Она подмигнула мне сквозь дым
своей сигаретки. -- Даже в вас, вероятно.
  -- Откуда?..
  -- Да, да... -- сказала Эрна. -- И прорывается она совсем неожиданно...
  -- У меня не прорвется, -- ответил я.

*******************

  Я остался. Кроме Фреда, в баре никого не было. Я разглядывал старые
освещенные карты на стенах, корабли с пожелтевшими парусами и думал о Пат. Я
охотно позвонил бы ей, но заставлял себя не делать этого. Мне не хотелось
думать о ней так много. Мне хотелось, чтобы она была для меня нежданным
подарком, счастьем, которое пришло и снова уйдет, -- только так. Я не хотел
допускать и мысли, что это может стать чем-то большим. Я слишком хорошо знал
-- всякая любовь хочет быть вечной, в этом и состоит ее вечная мука. Не было
ничего прочного, ничего.

*******************

-- Он оглядел всех по очереди. -- Знаете ли вы, братья, что страшнее всего
на свете?
  -- Пустой стакан, -- ответил Ленц.
  Фердинанд сделал презрительный жест в его сторону:
  -- Готтфрид, нет ничего более позорного для мужчины, чем шутовство. --
Потом он снова обратился к вам: -- Самое страшное, братья, -- это время.
Время. Мгновения, которое мы переживаем и которым все-таки никогда не
владеем.
  Он достал из кармана часы и поднес их к глазам Ленца:
  -- Вот она, мой бумажный романтик! Адская машина Тикает, неудержимо
тикает, стремясь навстречу небытию Ты можешь остановить лавину, горный
обвал, но вот эту штуку не остановишь.
  -- И не собираюсь останавливать, -- заявил Ленц. -- Хочу мирно
состариться. Кроме того, мне нравится разнообразие.
  -- Для человека это невыносимо, -- сказал Грау, не обращая внимания на
Готтфрида. -- Человек просто не может вынести этого. И вот почему он
придумал себе мечту. Древнюю, трогательную, безнадежную мечту о вечности.
  Готтфрид рассмеялся:
  -- Фердинанд, самая тяжелая болезнь мира -- мышление! Она неизлечима.
  -- Будь она единственной, ты был бы бессмертен, -- ответил ему Грау, --
ты -- недолговременное соединение углеводов, извести, фосфора и железа,
именуемое на этой земле Готтфридом Ленцем.
  Готтфрид блаженно улыбался. Фердинанд тряхнул своей львиной гривой:
  -- Братья, жизнь -- это болезнь, и смерть начинается с самого рождения.
В каждом дыхании, в каждом ударе сердца уже заключено немного умирания --
все это толчки, приближающие нас к концу.
  -- Каждый глоток тоже приближает нас к концу, -- заметил Ленц. -- Твое
здоровье, Фердинанд! Иногда умирать чертовски легко.

******************

Кестер и Ленц, не оглянувшись, сразу же
помчались дальше. Я посмотрел им вслед. На минуту мне это показалось
странным. Они уехали, -- мои товарищи уехали, а я остался...
  Я встряхнулся.
  -- Пойдем, -- сказал я Пат. Она смотрела на меня, словно о чем-то
догадываясь.
  -- Поезжай с ними, -- сказала она.
  -- Нет, -- ответил я.
  -- Ведь тебе хочется поехать с ними...
  -- Вот еще... -- сказал я, зная, что она права. -- Пойдем...
  Мы пошли вдоль кладбища, еще пошатываясь от быстрой езды и ветра.
  -- Робби, -- сказала Пат, -- мне лучше пойти домой.
  -- Почему?
  -- Не хочу, чтобы ты из-за меня от чего-нибудь отказывался.
  -- О чем ты говоришь? От чего я отказываюсь? -- От своих товарищей...
  -- Вовсе я от них не отказываюсь, -- ведь завтра утром я их снова
увижу.
  -- Ты знаешь, о чем я говорю, -- сказала она. -- Раньше ты проводил с
ними гораздо больше времени.
  -- Потому что не было тебя, -- ответил я и открыл дверь.
  Она покачала головой:
  -- Это совсем другое.
  -- Конечно, другое. И слава богу!
  Я поднял ее на руки и пронес по коридору в свою комнату.
  -- Тебе нужны товарищи, -- сказала она. Ее губы почти касались моего
лица.
  -- Ты мне тоже нужна.
  -- Но не так...
  -- Это мы еще посмотрим...
  Я открыл дверь, и она соскользнула на пол, не отпуская меня.
  -- А я очень неважный товарищ, Робби.
  -- Надеюсь. Мне и не нужна женщина в роли товарища. Мне нужна
возлюбленная.
  -- Я и не возлюбленная, -- пробормотала она.
  -- Так кто же ты?
  -- Не половинка и не целое. Так... фрагмент....
  -- А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно.
Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а "фрагменты" --
никогда.

*******************

 -- Хорошо, что ты не была в этом платье, когда я встретил тебя впервые,
-- сказал я. -- Ни за что не подступился бы к тебе.
  -- Так я тебе и поверила, Робби. -- Она улыбнулась. -- Оно тебе
нравится? -- Мне просто страшно! В нем ты совершенно новая женщина.
  -- Разве это страшно? На то и существуют платья.
  -- Может быть. Меня оно слегка пришибло. К такому платью тебе нужен
другой мужчина. Мужчина с большими деньгами.
  Она рассмеялась:
  -- Мужчины с большими деньгами в большинстве случаев отвратительны,
Робби.
  -- Но деньги ведь не отвратительны?
  -- Нет. Деньги нет.
  -- Так я и думал.
  -- А разве ты этого не находишь?
  -- Нет, почему же? Деньги, правда, не приносят счастья, но действуют
чрезвычайно успокаивающе.
  -- Они дают независимость, мой милый, а это еще больше. Но, если
хочешь, я могу надеть другое платье.
  -- Ни за что. Оно роскошно. С сегодняшнего дня я ставлю портных выше
философов! Портные вносят в жизнь красоту. Это во сто крат ценнее всех
мыслей, даже если они глубоки, как пропасти! Берегись, как бы я в тебя не
влюбился!
  Пат рассмеялась. Я незаметно оглядел себя. Кестер был чуть выше меня,
пришлось закрепить брюки английскими булавками, чтобы они хоть кое-как
сидели на мне. К счастью, это удалось.

********************

Свет сцены таинственно озарял лицо Пат. Она полностью отдалась звукам,
и я любил ее, потому что она не прислонилась ко мне и не взяла мою руку, она
не только не смотрела на меня, но, казалось, даже и не думала обо мне,
просто забыла. Мне всегда было противно, когда смешивали разные вещи, я
ненавидел это телячье тяготение друг к другу, когда вокруг властно
утверждалась красота и мощь великого произведения искусства, я ненавидел
маслянистые расплывчатые взгляды влюбленных, эти туповато-блаженные
прижимания, это непристойное баранье счастье, которое никогда не может выйти
за собственные пределы, я ненавидел эту болтовню о слиянии воедино
влюбленных душ, ибо считал, что в любви нельзя до конца слиться друг с
другом и надо возможно чаще разлучаться, чтобы ценить новые встречи. Только
тот, кто не раз оставался один, знает счастье встреч с любимой. Все
остальное только ослабляет напряжение и тайну любви. Что может решительней
прервать магическую сферу одиночества, если не взрыв чувств, их
сокрушительная сила, если не стихия, буря, ночь, музыка?.. И любовь...

*******************

То была мрачная тайна жизни, которая будит в нас
желания, но не может их удовлетворить. Любовь зарождается в человеке, но
никогда не кончается в нем. И даже если есть все: и человек, и любовь, и
счастье, и жизнь, -- то по какому-то страшному закону этого всегда мало, и
чем большим все это кажется, тем меньше оно на самом деле. Я украдкой глядел
на Пат. Она шла в своем серебряном платье, юная и красивая, пламенная, как
сама жизнь, я любил ее, и когда я говорил ей: "Приди", она приходила, ничто
не разделяло нас, мы могли быть так близки друг другу, как это вообще
возможно между людьми, -- и вместе с тем порою все загадочно затенялось и
становилось мучительным, я не мог вырвать ее из круга вещей, из круга бытия,
который был вне нас и внутри нас и навязывал нам свои законы, свое дыхание и
свою бренность, сомнительный блеск настоящего, непрерывно проваливающегося в
небытие, зыбкую иллюзию чувства... Обладание само по себе уже утрата.
Никогда ничего нельзя удержать, никогда! Никогда нельзя разомкнуть лязгающую
цепь времени, никогда беспокойство не превращалось в покой, поиски -- в
тишину, никогда не прекращалось падение. Я не мог отделить ее даже от
случайных вещей, от того, что было до нашего знакомства, от тысячи мыслей,
воспоминаний, от всего, что формировало ее до моего появления, и даже от
этих людей...

******************

  -- Не ври, детка. Не морочь голову своему старому папе Ленцу, который
чувствует себя в сердечных тайниках как дома. Скажи "да" и напивайся.
  -- С женщиной невозможно ссориться. В худшем случае можно злиться на
нее.
  -- Слишком тонкие нюансы в три часа ночи. Я, между прочим, ссорился с
каждой. Когда нет ссор, значит все скоро кончится.

********************

-- Тоже развлечение, -- сказал Альфонс и встал. Он извлек осколок из
моей руки.
  -- Прости меня, -- сказал я. -- Я не соображал, что делаю.
  Он принес вату и пластырь.
  -- Пойди выспись, -- сказал он. -- Так лучше будет.
  -- Ладно, -- ответил я. -- Уже прошло. Просто был припадок бешенства.
  -- Бешенство надо разгонять весельем, а не злобой, -- заявил Альфонс.
  -- Верно, -- сказал я, -- но это надо уметь.
  -- Вопрос тренировки. Вы все хотите стенку башкой прошибить. Но ничего,
с годами это проходит.
  Он завел патефон и поставил "Мизерере" из "Трубадура". Наступило утро.

*******************

 Они устранили винный перегар. Пат
сидела у лампы и пудрилась. Я остановился на минуту в дверях. Я был очень
растроган тем, как она сидела, как внимательно гляделась в маленькое
зеркальце и водила пушком по вискам.
  -- Выпей немного чаю, -- сказал я, -- он совсем горячий.
  Она взяла стакан. Я смотрел, как она пила.
  -- Черт его знает, Пат, что это сегодня стряслось со мной.
  -- Я знаю что, -- ответила она.
  -- Да? А я не знаю.
  -- Да и не к чему, Робби. Ты и без того знаешь слишком много, чтобы
быть по-настоящему счастливым.
  -- Может быть, -- сказал я. -- Но нельзя же так -- с тех пор как мы
знакомы, я становлюсь все более ребячливым.
  -- Нет, можно! Это лучше, чем если бы ты делался все более разумным.
  -- Тоже довод, -- сказал я. -- У тебя замечательная манера помогать мне
выпутываться из затруднительных положений. Впрочем, у тебя могут быть свои
соображения на этот счет.
  Она поставила стакан на стол. Я стоял, прислонившись к кровати. У меня
было такое чувство, будто я приехал домой после долгого, трудного
путешествия.

***
  Защебетали птицы. Хлопнула входная дверь. Это была фрау Бендер,
служившая сестрой в детском приюте. Через полчаса на кухне появится Фрида, и
мы не сможем выйти из квартиры незамеченными. Пат еще спала. Она дышала
ровно и глубоко. Мне было просто стыдно будить ее. Но иначе было нельзя. --
Пат...
  Она пробормотала что-то, не просыпаясь.
  -- Пат... -- Я проклинал все меблированные комнаты мира. -- Пат, пора
вставать. Я помогу тебе одеться.
  Она открыла глаза и по-детски улыбнулась, еще совсем теплая от сна.
Меня всегда удивляла ее радость при пробуждении, и я очень любил это в ней.
Я никогда не бывал весел, когда просыпался.
  -- Пат... фрау Залевски уже чистит свою вставную челюсть.
  -- Я сегодня остаюсь у тебя.
  -- Здесь?
  -- Да.
  Я распрямился:
  -- Блестящая идея... но твои вещи... вечернее платье, туфли...
  -- Я и останусь до вечера.
  -- А как же дома?
  -- Позвоним и скажем, что я где-то заночевала.
  -- Ладно. Ты хочешь есть?
  -- Нет еще.
  -- На всякий случай я быстренько стащу пару свежих булочек. Разносчик
повесил уже корзинку на входной двери. Еще не поздно.
  Когда я вернулся, Пат стояла у окна. На ней были только серебряные
туфельки. Мягкий утренний свет падал, точно флер, на ее плечи.
  -- Вчерашнее забыто. Пат, хорошо? -- сказал я.
  Не оборачиваясь, она кивнула головой.
  -- Мы просто не будем больше встречаться с другими людьми. Тогда не
будет ни ссор, ни припадков ревности. Настоящая любовь не терпит
посторонних. Бройер пускай идет к чертям со всем своим обществом.
  -- Да, -- сказала она, -- и эта Маркович тоже.
  -- Маркович? Кто это?
  -- Та, с которой ты сидел за стойкой в "Каскаде".
  -- Ага, -- сказал я, внезапно обрадовавшись, -- ага, пусть и она.

*****************

Солнце всходило над крышей дома профессиональных союзов. Засверкали
стекла в окнах. Волосы Пат наполнились светом, плечи стали как золотые.
  -- Что ты мне сказала вчера об этом Бройере? То есть о его профессии?
  -- Он архитектор.
  -- Архитектор, -- повторил я несколько огорченно. Мне было бы приятнее
услышать, что он вообще ничто.
  -- Ну и пусть себе архитектор, ничего тут нет особенного, верно. Пат?
  -- Да, дорогой.
  -- Ничего особенного, правда?
  -- Совсем ничего, -- убежденно сказала Пат, повернулась ко мне и
рассмеялась. -- Совсем ничего, абсолютно нечего. Мусор это -- вот что!
  -- И эта комнатка не так уж жалка, правда, Пат? Конечно, у других людей
есть комнаты получше!..
  -- Она чудесна, твоя комната, -- перебила меня Пат, -- совершенно
великолепная комната, дорогой мой, я действительно не знаю более прекрасной!
  -- А я, Пат... у меня, конечно, есть недостатки, и я всего лишь шофер
такси, но...
  -- Ты мой самый любимый, ты воруешь булочки и хлещешь ром. Ты прелесть!
  Она бросилась мне на шею:
  -- Ах, глупый ты мой, как хорошо жить!
  -- Только вместе с тобой, Пат. Правда... только с тобой!

*********************

В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
  -- Зачем ты это делаешь? -- спросил я.
  -- А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует -- столько лет еще
проживешь.
  -- Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку,
надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
  Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
  -- Вот это ты! -- сказала Пат и засмеялась. -- Я хочу жить, а ты хочешь
денег.
  -- Чтобы жить! -- возразил я. -- Настоящий идеалист стремится к
деньгам. Деньги -- это свобода. А свобода -- жизнь.
  -- Четырнадцать, -- считала Пат. -- Было время, когда ты говорил об
этом иначе.
  -- В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презренном. Многие
женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин
корыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, -- любовь же,
напротив, материализм.
  -- Сегодня тебе везет, -- сказала Пат. -- Тридцать пять. -- Мужчина, --
продолжал я, -- становится корыстолюбивым только из-за капризов женщин. Не
будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы племенем героев. В окопах
мы жили без женщин, и не было так уж важно, у кого и где имелась какая-то
собственность. Важно было одно: какой ты солдат. Я не ратую за прелести
окопной жизни, -- просто хочу осветить проблему любви с правильных позиций.
Она пробуждает в мужчине самые худшие инстинкты -- страсть к обладанию, к
общественному положению, к заработкам, к покою. Недаром диктаторы любят,
чтобы их соратники были женаты, -- так они менее опасны. И недаром
католические священники не имеют жен, -- иначе они не были бы такими
отважными миссионерами.

********************

  Потом мы пошли обратно. Фройляйн Мюллер уже была на ногах. Она срезала
на огороде петрушку. Услышав мой голос, она вздрогнула. Я смущенно извинился
за вчерашнюю грубость. Она разрыдалась:
  -- Бедная дама. Она так хороша и еще так молода.
  -- Пат доживет до ста лет, -- сказал я, досадуя на то, что хозяина
плачет, словно Пат умирает. Нет, она не может умереть. Прохладное утро,
ветер, и столько светлой, вспененной морем жизни во мне, -- нет, Пат не
может умереть... Разве только если я потеряю мужество. Рядом был Кестер, мой
товарищ; был я -- верный товарищ Пат. Сначала должны умереть мы. А пока мы
живы, мы ее вытянем. Так было всегда. Пока жив Кестер, я не мог умереть. А
пока живы мы оба, Пат не умрет.
  -- Надо покоряться судьбе, -- сказала старая фройляйн, обратив ко мне
свое коричневое лицо, сморщенное, как печеное яблоко. В ее словах звучал
упрек. Вероятно, ей вспомнились мои проклятья.
  -- Покоряться? -- спросил я. -- Зачем же покоряться? Пользы от этого
нет. В жизни мы платим за все двойной и тройной ценой. Зачем же еще
покорность?
  -- Нет, нет... так лучше.
  "Покорность, -- подумал я. -- Что она изменяет? Бороться, бороться --
вот единственное, что оставалось в этой свалке, в которой в конечном счете
так или иначе будешь побежден. Бороться за то немногое, что тебе дорого. А
покориться можно и в семьдесят лет".

********************

 -- Ты не должен бояться... -- сказала она шепотом. Я не сразу понял,
что она имеет в виду и почему так важно, чтобы именно я не боялся. Я видел
только, что она взволнована. В ее глазах была мука и какая-то странная
настойчивость. Вдруг меня осенило. Я понял, о чем она думала. Ей казалось,
что я боюсь заразиться.
  -- Боже мой, Пат, -- сказал я, -- уж не поэтому ли ты никогда не
говорила мне ничего?
  Она не ответила, но я видел, что это так.
  -- Черт возьми, -- сказал я, -- кем же ты меня, собственно, считаешь?
  Я наклонился над ней.
  -- Полежи-ка минутку совсем спокойно... не шевелись... -- Я поцеловал
ее в губы. Они были сухи и горячи. Выпрямившись, я увидел, что она плачет.
Она плакала беззвучно. Лицо ее было неподвижно, из широко раскрытых глаз
непрерывно лились слезы.
  -- Ради бога, Пат...
  -- Я так счастлива, -- сказала она.
  Я стоял и смотрел на нее. Она сказала только три слова. Но никогда еще
я не слыхал, чтобы их так произносили. Я знал женщин, но встречи с ними
всегда были мимолетными, -- какие-то приключения, иногда яркие часы,
одинокий вечер, бегство от самого себя, от отчаяния, от пустоты. Да я и не
искал ничего другого; ведь я знал, что нельзя полагаться ни на что, только
на самого себя и в лучшем случае на товарища. И вдруг я увидел, что значу
что-то для другого человека и что он счастлив только оттого, что я рядом с
ним. Такие слова сами но себе звучат очень просто, но когда вдумаешься в
них, начинаешь понимать, как все это бесконечно важно. Это может поднять
бурю в душе человека и совершенно преобразить его. Это любовь и все-таки
нечто другое. Что-то такое, ради чего стоит жить. Мужчина не может жить для
любви. Но жить для другого человека может.

*******************

Она постояла около стола, опираясь на него и опустив голову. Потом
посмотрела на меня. Я молчал. Она медленно обошла вокруг стола и положила
мне руки па плечи.
  -- Дружище мой, -- сказал я.
  Она прислонилась ко мне. Я обнял ее;
  -- А теперь возьмемся за дело.
  Она кивнула и откинула волосы назад:
  -- Просто что-то нашло на меня... на минутку...
  -- Конечно.
  Постучали в дверь. Горничная вкатила чайный столик.
  -- Вот это хорошо, -- сказала Пат.
  -- Хочешь чаю? -- спросил я.
  -- Нет, кофе, хорошего, крепкого кофе. Я побыл с ней еще полчаса. Потом
ее охватила усталость. Ото было видно по глазам.
  -- Тебе надо немного поспать, -- предложил я. -- А ты?
  -- Я пойду домой и тоже вздремну. Через два часа зайду за тобой, пойдем
ужинать.
  -- Ты устал? -- спросила она с сомнением. -- Немного. В поезде было
жарко. Мне еще надо будет заглянуть в мастерскую.
  Больше она ни о чем не спрашивала. Она изнемогала от усталости. Я
уложил ее в постель и укрыл. Она мгновенно уснула. Я поставил около нее розы
и визитную карточку Кестера, чтобы ей было о чем думать, когда проснется.
Потом я ушел.

********************

 -- Робби, -- сказала она затем чуть более низким голосом. -- Почему ты
именно сейчас заговорил об этом?
  -- А вот заговорил, -- сказал я резче, чем хотел. Внезапно я
почувствовал, что теперь должно решиться многое более важное, чем комната.
-- Заговорил потому, что в последние недели понял, как чудесно быть все
время неразлучными. Я больше не могу выносить эти встречи на час! Я хочу от
тебя большего! Я хочу, чтобы ты всегда была со мной, не желаю продолжать
умную любовную игру в прятки, она мне противна и не нужна, я просто хочу
тебя и только тебя, и никогда мне этого не будет достаточно, и ни одной
минуты я потерять не хочу.
  Я слышал ее дыхание. Она сидела на подоконнике, обняв колени руками, и
молчала. Красные огни рекламы напротив, за деревьями, медленно поднимались
вверх и бросали матовый отблеск на ее светлые туфли, освещали юбку и руки.
  -- Пожалуйста, можешь смеяться надо мной, -- сказал я.
  -- Смеяться? -- удивилась она.
  -- Ну да, потому что я все время говорю: я хочу. Ведь в конце концов и
ты должна хотеть.
  Она подняла глаза:
  -- Тебе известно, что ты изменился, Робби?
  -- Нет.
  -- Правда, изменился. Это видно из твоих же слов. Ты хочешь. Ты уже не
спрашиваешь. Ты просто хочешь.
  -- Ну, это еще не такая большая перемена. Как бы сильно я ни желал
чего-то, ты всегда можешь сказать "нет".
  Она вдруг наклонилась ко мне.
  -- Почему же я должна сказать "нет", Робби? -- приговорила она очень
теплым и нежным голосом. -- Ведь и я хочу того же...
  Растерявшись, я обнял ее за плечи. Ее волосы коснулись моего лица.
  -- Это правда, Пат? -- Ну конечно, дорогой.
  -- Проклятие, -- сказал я, -- а я представлял себе все это гораздо
сложнее.
  Она покачала головой.
  -- Ведь все зависит только от тебя, Робби...
  -- Я и сам почти так думаю, -- удивленно сказал я. Она обняла мою
голову:
  -- Иногда бывает очень приятно, когда можно ни о чем не думать. Не
делать все самой. Когда можно опереться. Ах, дорогой мой, все, собственно,
довольно легко, -- не надо только самим усложнять себе жизнь!
  На мгновение я стиснул зубы. Услышать от нее такое! Потом я сказал:
  -- Правильно, Пат. Правильно!
  И совсем это не было правильно.

Мы постояли еще немного у окна.

******************

  Когда хозяйка вышла, я крепко обнял Пат:
  -- Как чудесно приходить домой и заставать тебя, Каждый раз это для
меня сюрприз. Когда я поднимаюсь по последним ступенькам и открываю дверь, у
меня всегда бьется сердце: а вдруг это неправда.
  Она посмотрела на меня улыбаясь. Она почти никогда не отвечала, когда я
говорил что-нибудь в таком роде. Впрочем, я и не рассчитывал на ответное
признание. Мне бы это было даже неприятно. Мне казалось, что женщина не
должна говорить мужчине, что любит его. Об этом пусть говорят ее сияющие,
счастливые глаза. Они красноречивее всяких слов.
  Я долго не отпускал ее, ощущая теплоту ее кожи и легкий аромат волос. Я
не отпускал ее, и не было на свете ничего, кроме нее, мрак отступил, она
была здесь, она жила, она дышала, и ничто не было потеряно.
  -- Мы, правда, уходим, Робби? -- спросила она, не отводя лица.
  -- И даже все вместе, -- ответил я. -- Кестер и Ленц тоже. "Карл" уже
стоит у парадного.
  -- А Билли?
  -- Билли, конечно, возьмем с собой. Иначе куда же мы денем остатки
ужина? Или, может быть, ты уже поужинала?
  -- Нет еще. Я ждала тебя.
  -- Но ты не должна меня ждать. Никогда. Очень страшно ждать чего-то.
  Она покачала головой:
  -- Этого ты не понимаешь, Робби. Страшно, когда нечего ждать.
  Она включила свет перед зеркалом:
  -- A теперь я должна одеться, а то не успею. Ты тоже переоденешься?
  -- Потом, -- сказал я. -- Мне ведь недолго. Дай мне еще побыть немного
здесь.

***
  Я подозвал собаку и уселся в кресло у окна. Я любил смотреть, как Пат
одевается. Никогда еще я не чувствовал с такой силой вечную, непостижимую
тайну женщины, как в минуты, когда она тихо двигалась перед зеркалом,
задумчиво гляделась в него, полностью растворялась в себе, уходя в
подсознательное, необъяснимое самоощущение своего пола. Я не представлял
себе, чтобы женщина могла одеваться болтая и смеясь; а если она это делала,
значит, ей недоставало таинственности и неизъяснимого очарования вечно
ускользающей прелести. Я любил мягкие и плавные движения Пат, когда она
стояла у зеркала; какое это было чудесное зрелище, когда она убирала свои
волосы или бережно и осторожно, как стрелу, подносила к бровям карандаш. В
такие минуты в ней было что-то от лани, и от гибкой пантеры, и даже от
амазонки перед боем. Она переставала замечать все вокруг себя, глаза на
собранном и серьезном лице спокойно и внимательно разглядывали отражение в
зеркале, а когда она вплотную приближала к нему лицо, то казалось, что нет
никакого отражения в зеркале, а есть две женщины, которые смело и испытующе
смотрят друг другу в глаза извечным всепонимающим взглядом, идущим из тумана
действительности в далекие тысячелетия прошлого.
  Через открытое окно с кладбища доносилось свежее дыхание вечера. Я
сидел, не шевелясь. Я не забыл ничего из моей встречи с Жаффе, я помнил все
точно, -- но, глядя на Пат, я чувствовал, как глухая печаль, плотно
заполнившая меня, снова и снова захлестывалась какой-то дикой надеждой,
преображалась и смешивалась с ней, и одно превращалось в другое -- печаль,
надежда, ветер, вечер и красивая девушка среди сверкающих зеркал и бра; и
внезапно меня охватило странное ощущение, будто именно это и есть жизнь,
жизнь в самом глубоком смысле, а может быть, даже и счастье: любовь, к
которой приметалось столько тоски, страха и молчаливого понимания.

*****************

 Покачав головой, он виновато улыбнулся и пошел в свою пустую, темную
комнату. Я посмотрел ему вслед. Затем зашагал по длинной кишке коридора.
Вдруг я услышал тихое пение, остановился и прислушался. Это не был патефон
Эрны Бениг, как мне показалось сначала, это был голос Пат. Она была одна в
своей комнате и пела. Я посмотрел на дверь, за которой скрылся Хассе, затем
снова подался вперед и продолжал слушать. Вдруг я сжал кулаки. Проклятье!
Пусть все это тысячу раз только передышка, а не гавань, пусть это тысячу раз
невероятно. Но именно поэтому счастье было снова и снова таким ошеломляющим,
непостижимым, бьющим через край...

***
  Пат не слышала, как я вошел. Она сидела на полу перед зеркалом и
примеряла шляпку -- маленький черный ток. На ковре стояла лампа. Комната
была полна теплым, коричневато-золотистым сумеречным светом, и только лицо
Пат было ярко освещено. Она придвинула к себе стул, с которого свисал
шелковый лоскуток. На сидении стула поблескивали ножницы.
  Я замер в дверях и смотрел, как серьезно она мастерила свой ток. Она
любила располагаться на полу, и несколько раз, приходя вечером домой, я
заставал ее заснувшей с книгой в руках где-нибудь в уголке, рядом с собакой.
  И теперь собака лежала около нее и тихонько заворчала. Пат подняла
глаза и увидела меня в зеркале. Она улыбнулась, и мне показалось, что весь
мир стал светлее. Я прошел в комнату, опустился за ее спиной на колени и --
после всей грязи этого дня -- прижался губами к ее теплому, мягкому затылку.
  Она подняла ток:
  -- Я переделала его, милый. Нравится тебе так?
  -- Совершенно изумительная шляпка, -- сказал я. -- Но ведь ты даже не
смотришь! Сзади я срезала поля, а спереди загнула их кверху.
  -- Я прекрасно все вижу, -- сказал я, зарывшись лицом в ее волосы. --
Шляпка такая, что парижские модельеры побледнели бы от зависти, увидев ее.
  -- Робби! -- Смеясь, она оттолкнула меня. -- Ты в этом ничего но
смыслишь. Ты вообще когда-нибудь замечаешь, как я одета?
  -- Я замечаю каждую мелочь, -- заявил я и подсел к ней совсем близко,
-- правда, стараясь прятать свой разбитый нос в тени.
  -- Вот как? А какое платье было на мне вчера вечером?
  -- Вчера? -- Я попытался вспомнить, но не мог.
  -- Я так и думала, дорогой мой! Ты ведь вообще почти ничего обо мне не
знаешь.
  -- Верно, -- сказал я, -- но в этом и состоит вся прелесть. Чем больше
люди знают друг о друге, тем больше у них получается недоразумений.