Я начал рассказывать о знойных городах и бесконечных равнинах, о
мутных, илистых водах рек, о мерцающих островах и о крокодилах, о лесах,
пожирающих дороги, о ночном рыке ягуаров, когда речной пароход скользит в
темноте сквозь удушливую теплынь, сквозь ароматы ванильных лиан и орхидей,
сквозь запахи разложения, -- все это я слышал от Ленца, но теперь я почти не
сомневался, что и вправду был там, -- так причудливо сменились воспоминания
с томлением по всему этому, с желанием привнести в невесомую и мрачную
путаницу моей жизни хоть немного блеска, чтобы не потерять это необъяснимо
красивое лицо, эту внезапно вспыхнувшую надежду, это осчастливившее меня
цветение... Что стоил я сам по себе рядом с этим?.. Потом, когда-нибудь, все
объясню, потом, когда стану лучше, когда все будет прочнее... потом...
только не теперь... "Манаос... -- говорил я, -- Буэнос-Айрес..." -- И каждое
слово звучало как мольба, как заклинание.
**************
месяц назад, когда они шумно ударялись о голые ветви лип; теперь они тихо
шуршали, стекая вниз по молодой податливой листве, мистическое празднество,
таинственней ток капель к корням, от которых они поднимутся снова вверх и
превратятся в листья, томящиеся весенними ночами по дождю.
Стало тихо. Уличный шум смолк. Над тротуаром метался свет одинокого
фонаря. Нежные листья деревьев, освещенные снизу, казались почти белыми,
почти прозрачными, а кроны были как мерцающие светлые паруса.
-- Слышишь, Пат? Дождь...
-- Да...
Она лежала рядом со мной. Бледное лицо и темные волосы на белой
подушке. Одно плечо приподнялось. Оно доблескивало, как матовая бронза. На
руку падала узкая полоска света. -- Посмотри... -- сказала она, поднося
ладони к лучу.
-- Это от фонаря на улице, -- сказал я.
Она привстала. Теперь осветилось и ее лицо. Свет сбегал по плечам и
груди, желтый как пламя восковой свечи; он менялся, тона сливались,
становились оранжевыми; а потом замелькали синие круги, и вдруг над ее
головой ореолом всплыло теплое красное сияние. Оно скользнуло вверх и
медленно поползло по потолку.
-- Это реклама на улице.
-- Видишь, как прекрасна твоя комната.
-- Прекрасна, потому что ты здесь. Она никогда ужа не будет такой, как
прежде... потому что ты была здесь,
Овеянная бледно-синим светом, она стояла на коленях в постели.
-- Но... -- сказала она, -- я ведь еще часто буду приходить сюда...
Часто...
Я лежал не шевелясь и смотрел на нее. Расслабленный, умиротворенный и
очень счастливый, я видел все как сквозь мягкий, ясный сон.
-- Как ты хороша, Пат! Куда лучше, чем в любом из твоих платьев.
Она улыбнулась и наклонилась надо мной:
-- Ты должен меня очень любить, Робби. Не знаю, что я буду делать без
любви!
Ее глаза были устремлены на меня. Лицо было совсем близко,
взволнованное, открытое, полное страстной силы.
-- Держи меня крепко, -- прошептала она. -- Мне нужно, чтобы кто-то
держал меня крепко, иначе я упаду, Я боюсь.
-- Не похоже, что ты боишься.
-- Это я только притворяюсь, а на самом деле я часто боюсь.
-- Уж я-то буду держать тебя крепко, -- сказал я, все еще не очнувшись
от этого странного сна наяву, светлого и зыбкого, -- Я буду держать тебя
по-настоящему крепко. Ты даже удивишься.
Она коснулась ладонями моего лица:
-- Правда?
Я кивнул. Ее плечи осветились зеленоватым светом, словно погрузились в
глубокую воду. Я взял ее за руки и притянул к себе, -- меня захлестнула
большая теплая волна, светлая и нежная... Все погасло...
****************
Она спала, положив голову на мою руку. Я часто просыпался и смотрел на
нее. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась бесконечно. Нас несло где-то по ту
сторону времени. Все пришло так быстро, и я еще ничего не мог понять. Я еще
не понимал, что меня любят. Правда, я знал, что умею по-настоящему дружить с
мужчинами, но я не представлял себе, за что, собственно, меня могла бы
полюбить женщина. Я думал, видимо, все сведется только к одной этой ночи, а
потом мы проснемся, и все кончится.
Забрезжил рассвет. Я лежал неподвижно. Моя рука под ее головой затекла
и онемела. Но я не шевелился, и только когда она повернулась во сне и
прижалась к подушке, я осторожно высвободил руку. Я тихонько встал, побрился
и бесшумно почистил зубы. Потом налил на ладонь немного одеколона и освежил
волосы и шею. Было очень странно -- стоять в этой безмолвной серой комнате
наедине со своими мыслями и глядеть на темные контуры деревьев за окном.
Повернувшись, я увидел, что Пат открыла глаза и смотрит на меня. У меня
перехватило дыхание.
-- Иди сюда, -- сказала она.
Я подошел к ней и сел на кровать.
-- Все еще правда? -- спросил я.
-- Почему ты спрашиваешь?
-- Не знаю. Может быть, потому, что уже утро. Стало светлее...
Я не опасался, что кто-нибудь из них действительно попытается отбить
ее; такое между нами не водилось. Но я не так уж был уверен в ней самой. Мы
слишком мало впали друг друга. Ведь могло легко статься, что ей вдруг
понравится один из них. Впрочем, можно ли вообще быть уверенным в таких
случаях?
-- Хотите незаметно исчезнуть? -- спросил я. Она кивнула.
***************
Мы шли по улицам. Было облачно. Серебристо-зеленый туман медленно
опускался на город. Я взял руку Патриции и сунул ее в карман моего пальто.
Мы шли так довольно долго.
-- Устали? -- спросил я.
Она покачала головой и улыбнулась.
Показывая на кафе, мимо которых мы проходили, я ее спрашивал:
-- Не зайти ли нам куда-нибудь?
-- Нет... Потом.
Наконец мы подошли к кладбищу. Оно было как тихий островок среди
каменного потока домов. Шумели деревья. Их кроны терялись во мгле. Мы нашли
пустую скамейку и сели.
Вокруг фонарей, стоявших перед нами, на краю тротуара, сияли дрожащие
оранжевые нимбы. В сгущавшемся тумане начиналась сказочная игра света.
Майские жуки, охмелевшие от ароматов, грузно вылетали из липовой листвы,
кружились около фонарей и тяжело ударялись об их влажные стекла. Туман
преобразил все предметы, оторвав их от земли и подняв над нею. Гостиница
напротив плыла по черному зеркалу асфальта, точно океанский пароход с ярко
освещенными каютами, серая тень церкви, стоящей за гостиницей, превратилась
в призрачный парусник с высокими мачтами, терявшимися в серовато-красном
мареве света. А потом сдвинулись с места и поплыли караваны домов...
Мы сидели рядом и молчали. В тумане все было нереальным -- и мы тоже. Я
посмотрел на Патрицию, -- свет фонаря отражался в ее широко открытых глазах.
-- Сядь поближе, -- сказал я, -- а то туман унесет тебя...
Она повернула ко мне лицо и улыбнулась. Ее рот был полуоткрыт, зубы
мерцали, большие глаза смотрели в упор на меня... Но мне казалось, будто она
вовсе меня не замечает, будто ее улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где
серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением
листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный
неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и
пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится темный
таинственный призыв земли и жизни.
Никогда я не забуду это лицо, никогда не забуду, как оно склонилось ко
мне, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно
расцвело в этой сверкающей тишине, -- никогда не забуду, как ее губы
потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали
меня, вопрошающе и серьезно, и как потом эти большие мерцающие глаза
медленно закрылись, словно сдавшись...
А туман все клубился вокруг. Из его рваных клочьев торчали бледные
могильные кресты. Я снял пальто, и мы укрылись им. Город потонул. Время
умерло...
*******************
Три товарища
Вот в чем разница между нашими поколениями.
-- Он всего на десять лет старше меня, -- небрежно сказал я.
-- В наши дни это и составляет разницу в поколение, -- продолжал
Фердинанд. -- Разницу в целую жизнь, в тысячелетие. Что знаете вы, ребята, о
бытии! Ведь вы боитесь собственных чувств. Вы не пишете писем -- вы звоните
по телефону; вы больше не мечтаете -- вы выезжаете за город с субботы на
воскресенье; вы разумны в любви и неразумны в политике -- жалкое племя!
*******************
Фрау Хассе говорила об Эрне лишь как об "особе, живущей рядом". Она
презирала ее, потому что завидовала. Я же относился к ней довольно хорошо.
Эрна не строила себе никаких иллюзий и знала, что надо держаться покрепче за
жизнь, чтобы урвать хоть немного от так называемого счастья. Она знала
также, что за него приходится платить двойной и тройной ценой. Счастье --
самая неопределенная и дорогостоящая вещь на свете.
*******************
Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было
время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо, и мы
почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш Кадиллак --
корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали улицы,
ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная, мягкая
взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи, и над всем
этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на которое город
отбрасывал свое зарево.
Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь
стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова вспомнил
тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее, оно казалось
мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо еще тогда
поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от таинственной
тишины, которая свойственна природе -- деревьям, облакам, животным, -- а
иногда женщине.
*******************
-- Смотрины невесты? -- Фердинанд Грау поднял голову. -- А почему бы
ему и не присмотреть себе невесту? -- Он оживился и обратился ко мне: -- Так
и поступай, Робби. Это по тебе. Для любви необходима известная наивность. У
тебя она есть. Сохрани же ее. Это дар божий. Однажды утратив ее, уже не
вернешь никогда.
-- Не принимай все это слишком близко к сердцу, -- ухмылялся Ленц. --
Родиться глупым не стыдно; стыдно только умирать глупцом.
-- Молчи, Готтфрид, -- Грау отмел его в сторону одним движением своей
могучей лапищи. -- О тебе здесь нет речи, обозный романтик. О тебе жалеть не
придется.
-- Валяй, Фердинанд, высказывайся, -- сказал Ленц. -- Высказаться --
значит облегчить душу.
-- Ты симулянт, -- заявил Грау, -- высокопарный симулянт.
-- Все мы такие, -- ухмыльнулся Ленц. -- Все мы живем только иллюзиями
и долгами.
-- Вот именно, -- сказал Грау, поднимая густые клочкастые брови, и по
очереди оглядел всех нас. -- Иллюзии от прошлого, а долги в счет будущего.
-- Потом он опять повернулся ко мне: -- Наивность, сказал я, Робби. Только
завистники называют ее глупостью. Не обижайся на них. Это не недостаток, а,
напротив достоинство.
Ленц попытался что-то сказать, но Фердинанд уже продолжал снова:
-- Ты ведь знаешь, что я имею в виду: простую душу, еще не изъеденную
скепсисом и сверхинтеллигенгностью. Парцифаль был глуп. Будь он умен, он
никогда не завоевал бы кубок святого Грааля. Только глупец побеждает в
жизни, умник видит слишком много препятствий и теряет уверенность, не успев
еще ничего начать. В трудные времена наивность -- это самое драгоценное
сокровище, это волшебный плащ, скрывающий те опасности, на которые умник
прямо наскакивает, как загипнотизированный. -- Он сделал глоток и посмотрел
на меня огромными глазами, которые, словно куски неба, светились на его
изборожденном морщинами лице. -- Никогда не старайся узнать слишком много,
Робби! Чем меньше знаешь, тем проще жить. Знание делает человека свободным,
но несчастным. Выпьем лучше за наивность, за глупость и за все, что с нею
связано, -- за любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье; выпьем за
дивную глупость, за утраченный рай!
*******************
Три товарища
"Вам хорошо, вы одиноки", -- сказал мне Хассе. Что ж, и впрямь все
отлично, -- кто одинок, тот не будет покинут. Но иногда по вечерам это
искусственное строение обрушивалось и жизнь становилась рыдающей
стремительной мелодией, вихрем дикой тоски, желаний, скорби и надежд.
Вырваться бы из этого бессмысленного отупения, бессмысленного вращения этой
вечной шарманки, -- вырваться безразлично куда. Ох, эта жалкая мечта о том,
чтоб хоть чуточку теплоты, -- если бы она могла воплотиться в двух руках и
склонившемся лице! Или это тоже самообман, отречение и бегство? Бывает ли
что-нибудь иное, кроме одиночества?
Я закрыл окно. Нет, иного не бывает. Для всего иного слишком мало почвы
под ногами.
***************
Все же на следующее утро я вышел очень рано и по дороге в мастерскую
разбудил владельца маленькой цветочной лавки. Я выбрал букет роз и велел
сразу же отослать. Я почувствовал себя несколько странно, когда сталмедленно надписывать на карточке адрес. Патриция Хольман...
*******************
Ленц некоторое время разглядывал меня.
-- У нашего ребенка не все дома, Отто, -- сказал он немного погодя.
-- Оставь его, раз он не хочет, -- ответил Кестер. Ленц налил себе
полный стакан:
-- В течение последнего времени мальчик малость свихнулся.
-- Это еще не самое худшее, -- заявил я. Большая красная луна взошла
над крышами фабрики напротив нас. Мы еще помолчали немного, потом я спросил:
-- Послушай, Готтфрид, ведь ты, кажется, знаток в вопросах любви, не правда
ли?
-- Знаток? Да я гроссмейстер в любовных делах, -- скромно ответил Ленц.
-- Отлично. Так вот я хотел бы узнать: всегда ли при этом ведут себя
по-дурацки?
-- То есть как по-дурацки?
-- Ну так, словно ты полупьян. Болтают, несут всякую чушь и к тому же
обманывают?
Ленц расхохотался:
-- Но, деточка! Так ведь это же все обман. Чудесный обман, придуманный
мамашей природой. Погляди на эту сливу. Ведь она тоже обманывает.
Притворяется куда более красивой, чем потом окажется. Ведь было бы
отвратительно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава
богу, не все ведь могут подчинить себе эти проклятые моралисты.
Я поднялся:
-- Значит, ты думаешь, что без некоторого обмана вообще не бывает
любви?
-- Вообще не бывает, детка.
-- Да, но при этом можно показаться чертовски смешным.
Ленц ухмыльнулся:
-- Заметь себе, мальчик: никогда, никогда и никогда не покажется
женщине смешным тот, кто что-нибудь делает ради нее. Будь это даже самая
пошлая комедия. Делай что хочешь, -- стой на голове, болтай самую дурацкую
чепуху, хвастай, как павлин, распевай под ее окном, но избегай только одного
-- не будь деловит! Не будь рассудочен!
Я внезапно оживился:
-- А ты что думаешь об этом, Отто? Кестер рассмеялся:
-- Пожалуй, это правда.
*******************
лучше скажи, как ты
себя чувствуешь? Как тридцатилетний?
Я отмахнулся:
-- Так, будто мне шестнадцать и пятьдесят лет одновременно. Ничего
особенного.
-- И это ты называешь "ничего особенного"? -- возразил Ленц. -- Да ведь
лучшего не может быть. Это значит, что ты властно покорил время и проживешь
две жизни.
Кестер поглядел на меня.
-- Оставь его, Готтфрид, -- сказал он. -- Дни рождения тягостно
отражаются на душевном состоянии. Особенно с утра. Он еще отойдет.
Ленц прищурился:
-- Чем меньше человек заботится о своем душевном состоянии, тем
большего он стоит, Робби. Это тебя хоть немного утешает?
-- Нет, -- сказал я, -- совсем не утешает. Если человек чего-то стоит,
-- он уже только памятник самому себе. А по-моему, это утомительно и скучно.
-- Отто, послушай, он философствует, -- сказал Ленц, -- и значит, уже
спасен. Роковая минута прошла! Та роковая минута дня рождения, когда сам
себе пристально смотришь в глаза и замечаешь, какой ты жалкий цыпленок.
Теперь можно спокойно приниматься за работу и смазать потроха старому
Кадиллаку...
1 коммент.:
როგორ მიყვარს ეს წიგნი!
მე-10 კლასში ვიყავი, მგონი, პირველად რომ წავიკითხე, მეგობარმა მაჩუქა წიგნი და მთელი ღამე გავათენე. ეს წიგნი ჩემთვის ძალიან ბევრს ნიშნავს - ბავშვობის მოგონებებს, სიყვარულს, რაღაც ფასეულობებს... მადლობა, რომ გამახსენე ამ პოსტით.
Post a Comment